От любви до поэзии

тоже один шаг.

В ДК Ленсовета время остановилось. Все, как и 20 лет назад. Те же кресла, те же кулисы, и то же богемное кафе. Мы решили сесть в зале. Пришлось побеспокоить тех, кто пришел раньше, и нехотя приподнимался, пропуская и давая всем видом понять, что те, кто опаздывают, лишь отвлекают людей, которые пришли приобщиться к прекрасному. Мягкие красные кресла со скрипом поднимались секунд на семь и опять опускались все с тем же скрипом, приминаемые телами зрителей, предвкушающих действо.

Сели рядом с высокомерной женщиной, по виду главбухом, с синим платком на шее и в кремовом брючном костюме. На вид ей было за 40. Строгое выразительное лицо, аккуратно украшенное косметикой, слегка намекало, что она пришла сюда скорее за «неким смыслом», нежели за драйвом.

Это всегда один на один. Не надо юлить, называть эти вещи красивыми и изысканными словами. Она либо дошла до тебя, либо нет.

Тебе может казаться, что ты сидишь, а она там пляшет. Что твоя позиция в засаде, за десятком рядов. Что ты упакован и уверен в себе. Еще у тебя есть ключи от авто, стоящего за углом. В конце концов, твой кошелек не пуст, а это тоже какой-никакой, но вполне весомый аргумент. Это дает чувство уверенности и стабильности. Но не здесь. Не обманывай себя. Игра заключается в том, что в зале вас двое – ты и она, и она хочет тебя достать. Очень хочет. И ты тоже этого хочешь. Но, возможно, ты «взрослый» и потому играешь в прятки, спрятавшись в десятом ряду. Правда в том, что она ищет тебя, постоянно ищет. Ее прицел рыщет по залу, подобно прожекторам из фильмов про войну, разыскивающим самолеты, для того, чтобы высветить их на ночном небе. Высветить и больше уже не упустить. Если она тебя достанет, то назад пути не будет. Ты попал и ты пропал. Это страшно. Ты ведь цивилизован, и многие вещи сейчас могут показаться вне приличий. Таковы правила. Потому прятаться надо лучше. А она будет искать еще громче. Так ей легче. Но зачем-то ты сюда пришел, а значит, она тебя уже зацепила. И остается только подсечь. И если она не нашла тебя даже на «Винограде» или на «Небе», то что ты будешь делать, когда начнется «Земляничная»? Что чувствуют змеи, когда слышат дудочку факира? Ты понимаешь сейчас этих змей? Это сидя за партой, ты высокомерно насмехался над змеями под рассказы учителя о каких-то там звуках, которые резонируют в голове существа, находящегося гораздо ниже тебя на эволюционной лестнице. Сможешь ли ты продолжать игру в кошки-мышки, если она вдруг выдаст «Актрису» в тот самый момент, когда ты уже колеблешься – вперед или назад. Быть или не быть? И кто ты? Охотник или жертва? Субъект или объект? Цель или стрелок? Если вы сольетесь воедино, то имеет ли смысл прятаться? От кого – от себя? А может взять и взобраться на сцену? Если ты больше не жертва, то может быть ты и есть охотник? Тогда почему ты не на сцене? А те люди, про которых по ящику говорили, будто они срывают с кого-то майку или рвут на части джинсы? Они действительно сумасшедшие? Я их жалею? Их нужно лечить? А если я не способен на большее, чем нажать кнопку телевизора (уже даже не телевизора, а пульта, лежащего под рукой), то какова мне цена?

Да, я опоздал, но не потому, что позволил себе отвлечься на что-то меньшее. Я вез Гавроша. Вы понимаете меня? Я вез из аэропорта Гавроша на ее же концерт в ДК Ленсовета. Она сказала, что без нее не начнут. И в этом, конечно же, была права. Потом я заскочил у «Петроградки» в общеизвестное заведение, где можно съесть гамбургер и пошел на концерт.

Женщина слева постепенно поднимала руки, потом она стала хлопать. Тушь текла по ее лицу, но она не замечала, раскачиваясь в такт ударным Митрича. Потом поднялась и побежала вперед, ее синий платок мелькал среди людей под сценой, приближаясь к «алтарю». Еще пару минут, и она карабкается на сцену. Нет, не карабкается, она взбирается, покоряя свой Эверест. Ведь Эверест у каждого свой. Ей многое пришлось преодолеть – ряды поклонников, локти, металлические ограждения и перекладины под сценой.

Над чем не стоит смеяться, так это над чужими Эверестами. Никогда не знаешь, что человек преодолел по пути к той точке, в которой он сейчас есть. И может показаться, что он катится вниз по социальной лестнице, а завтра окажется, что он пролетел мимо тебя на лифте, несущем его вверх со скоростью штормового ветра.

Последним, как всегда, стоял охранник, по центру, почти под микрофоном. Его каменные скулы и играющие желваки излучали сакраментальное «Ты не пройдешь!». Женщина знала, что тут и правда не пройти, она напряглась, но не сдалась. Она сжалась в комок, но не могла же она отступить на глазах у всего зала.

Она уже готовилась к последнему решающему прыжку, когда Гаврош произнесла в микрофон «Стойте». Она подняла руку и просто громко сказала: «Стойте!». Музыка замолкла, и в зале включили свет.

«Я прошу, чтобы вы пропустили эту женщину», – произнесла в микрофон Гаврош, смотря вниз.

Охранник не только посторонился, но протянул руку, помогая женщине взобраться на сцену.

Она долго что-то говорила Гаврошу на ухо и, судя по дрожащим плечам, что-то важное для нее, что-то, копившееся годами, (а люди часто говорят Гаврошу именно то самое, – то, что копилось годами).

Гаврош ее обняла, что-то шепнула, женщина развернулась и пошла в зал. Охранник снова подал ей руку, теперь уже как джентльмен, который подает руку даме, выходящей из лимузина.

Снова грянули ударные и музыка продолжила свой стремительный бег, смывая те мелкие преграды и шероховатости, что возникали на ее пути…

Если красота решит наконец спасти мир,

то почему бы ей не начать с нас?

Когда все началось, мне было двадцать пять. Я решил записать то, что помню о Гавроше, пока воспоминания еще живы и не покрылись туманной пеленой, отделяющей нас от событий прошлого и делающей их нереальными и с каждым днем становящимися похожими на затертые корешки старых книг, про которые можно лишь сказать, что это точно случилось не со мной.

Мне все равно, что обо мне подумают мои товарищи. Я спрятался за границей общения. Все аккаунты удалены, и никто не знает ни моего телефона, ни адреса.

Я не знаю, было ли это на самом деле, или все только приснилось мне. Особенно сейчас, когда я живу далеко, и у меня все более-менее хорошо.

С каждым днем я чувствую, что друзья моей молодости становятся все дальше, их образы все более расплывчаты, и я хочу запечатлеть все это скорее для себя, пока помню. Когда ты меняешь место жительства и совершаешь скачок в другую цивилизацию, с другими устоями, обычаями, а главное, способами мышления, рано или поздно ты будешь обязан забыть прошлое. Забыть не полностью, но отречься, принять другие правила игры. Если ты уехал, то выходит, что у тебя была одна цель – уехать, а, значит, ты ее уже достиг. Ты победил, и неважно, какой ценой.

Но у меня нет чувства победы и свободы. У всех окружающих, кого удалось вытащить из панциря на откровенный разговор, это чувство есть, а у меня – нет.

Самое ужасное в том, что я перестал читать. Я потерял Маркеса и Пелевина, Улицкую и Бунина, Веллера, Кортасара и даже старика Толкиена. Пытался, заходил в магазин, брал книгу, листал ее минут пятнадцать и ставил на место. Что-то вдруг изменилось. Щелк – и больше неинтересно.

Гаврош как-то умудрилась ухватить жизнь за шкирку и оседлать страшную карму российского Поэта. Потому важно изложить подробнее те ее черты, которые, возможно, постоянно остаются за кадром.

Я так вам скажу: где хорошо Поэту, там будет хорошо и всем остальным.

Я устраивался на работу, ходил на курсы, путешествовал, но она держит меня. Я знаю, что слишком многим ей обязан, что мой долг – отразить все так, как это осталось в моей памяти, ибо таков был наш негласный уговор, который я должен исполнить перед судьбой за то, что этот билет вытащил именно я. И пока уговор не будет исполнен, я не смогу заниматься чем-то еще.