– Надо же, мы проснулись. – Аня поставила лоток на тумбочку.
– Надо же… – выдохнула Эля и откинулась на подушку. – Вы, как всегда, вовремя…
– Сейчас укольчик сделаем…
Они обменялись улыбками, и Эля легла на бок, подставив Ане ягодицу.
– Что колем? – спросила она, когда Аня своим коронным отвлекающим жестом шлепнула Элю по ягодице, как провинившегося ребенка, и воткнула иглу.
– Димедрол, – промычала Аня и вынула шприц, – как доктор прописал. – В ее голосе звучало удовлетворение – не часто она всаживает иглу в попу врача, хоть и любимого, но временами покрикивающего на нее в родзале. – Подержите ватку.
– Спасибо, дорогая.
Аня повозилась над лотком, снова прикрыла его марлей и села на край кровати. За дверью не утихали крики новорожденных, слышались хлопанье дверей, а они в роддоме высокие и тяжелые, переливчатый звон стеклянных бутылочек – сцеженное молоко везут на тележке, стук ведер – сейчас начнется санитарная обработка палат и коридоров…
– Ваша мама приходила, записку оставила. – Аня выдвинула ящик стола. – Вот. – Она протянула Эле сложенный вчетверо тетрадный лист. – Вам надо чего?
– Нет. – Эля развернула записку.
– Я скоро снова наведаюсь, – она поправила край простыни, – пойду к Терентьичу, скажу, что вы проснулись. Дайте на укол посмотрю.
Эля откинула край одеяла.
– Нормально, – Аня удовлетворенно кивнула, – ни следа…
– У вас руки золотые.
– Ага, чистый изумруд.
Эля развернула листок.
…Доченька, родная, мы все очень волнуемся. Саша все время о тебе спрашивает. Хорошо, что дети быстро все забывают, – он уже ничего не помнит. Мы рассказываем, что вы с Юрой уехали в Киев и скоро вернетесь, а он тут же потребовал рассказать про Киев. Он весь в тебя – помнишь, как ты просила книгу про ласточку? Полина взяла у пианистки довоенный альбом, так что Саша при деле. Юра звонил, завтра утром приезжает, он страшно за тебя переживает. Выздоравливай, ждем тебя дома. Письмо я спрятала. Целуем крепко, обнимаем, все мы. Сашенька требует научить его писать. Тебе его первые буквы.
Внизу каракули:
Сначала в дверном проеме нарисовался живот Ивана Терентьевича, туго обтянутый белым халатом, а потом и он сам.
– Ну, как ты, моя болезная? – Он присел на край кровати и взял Элю за запястье. – Пульс нормальный. Как ты себя чувствуешь? – Иван Терентьевич выпустил руку и принялся всматриваться в ее лицо.
Эля скривилась:
– Я не люблю болеть.
– Никто не любит.
Она положила ладонь поверх руки Ивана Терентьевича:
– Спасибо, дорогой мой, за все.
– Это тебе спасибо, что не устроила нам инсульт. Знаешь, ты не должна так нервничать. Не важно из-за чего… Из-за работы или… Ну, я не знаю. Не принимай все близко к сердцу.
– Я так не умею.
– А ты научись. Иначе все закончится плохо, говорю тебе как другу, коллеге и человеку с сильным характером: ты должна собраться. На этот раз обошлось, и это меня крайне удивило при твоей привычке выкуривать по тридцать папирос в день. – Иван Терентьевич нахмурился. – При следующем спазме тебя разобьет инсульт, даже не сомневайся. – Он недовольно мотнул головой и при последних словах на полтона повысил голос, что означало крайнюю степень возмущения.
Эле нечего было возразить – она прекрасно знала картину инсульта и боялась его пуще смерти. Смерть – это раз, и все, а вот инсульт… Можно стать беспомощным, овощем. Хуже нет. Хотя, кто знает, может, пусть что угодно, лишь бы жить.
– Значит, договорились: лежишь до пятницы – раньше я тебя не выпущу, так и знай, а потом в санаторий. Да-да, и не перечь.
В дверь просунулась голова старшей сестры:
– Иван Терентьевич, к вам пришли! Здрасте, Михална.
– Здравствуйте.
Голова сестры исчезла. Иван Терентьевич посмотрел на часы, снова коснулся руки Эли:
– Я зайду позже, а сейчас велю тебя накормить как следует. Тебе уже можно.
– Как Рая?
– Да как… Нормально твоя Рая, вчера с детьми познакомилась. – Он расплылся в улыбке.
– С какими детьми?
– С дочкой и сыном. Не поверишь, – Иван Терентьевич выпучил глаза, – та латышка, что с поезда сняли, сбежала.
В это было трудно поверить. Хотя, вспоминая поведение родильницы, то, с каким равнодушием она смотрела на своих близняшек, можно было предположить, что она специально села на поезд Рига – Адлер. Такое уже не раз случалось – родит в поезде или на каком-то фельдшерско-акушерском пункте без документов, наврет с три короба про то, кто такая и откуда, полежит пару деньков – и поминай как звали. С одним ребенком хлопот никаких, его быстро пристраивали, если здоровенький, а вот с двумя… Их разлучать нельзя, они связаны между собой невидимыми нитями, которые рвать нельзя, это опасно для жизни близняшек.
Утром пришел Юра и после этого ходил каждый день. Давление подпрыгнуло еще раз до двухсот десяти на сто двадцать, но его быстро нормализовали, и Эля уснула. Засыпая, она видела, как в палату входит Юра, но уже ничего не могла сказать и понять, снится ей это или происходит наяву. Утром в пятницу Иван Терентьевич привел невропатолога, тот осмотрел Элю и сказал, что можно выписывать, что она «годна к нестроевой».
– Я пришлю Аню, пусть поможет собраться. – Иван Терентьевич вышел из палаты, и Эля принялась за завтрак.
Она ела манную кашу, когда прибежала запыхавшаяся Аня со стаканом чая в подстаканнике и жареным пирожком.
– Ох, столько сегодня на выписку! – Она плюхнулась на стул. – Я тут посижу, отдышусь, а то совсем загоняли. – Аня пригубила стакан. – Вчера вашу Райку выписали. Она просилась вас проведать, но Терентьич запретил.
– А как ее малыши?
– Да отлично ее малыши! – воскликнула Аня. – Рослые будут, крепкие. Мамо з татом приезжали, – сказала она с улыбкой, – сокрушались, что молока у Райки нет, во всем город винили – мол, жили б в селе, молоко было б. – Она снова отхлебнула чаю. – Привезли козье и заставили выпить, хи-хи… После этого свое обязательно появится. Заботливые.
– А что, нельзя было скрыть, что она не кормит? – с раздражением поинтересовалась Эля.
– Нельзя. – Аня мотнула головой. – Мама с ними жить будет. А как Райке с двумя? – Аня выпучила глаза. – Муж работает. Кто за молоком будет приезжать? Вот мама и будет.
– Она могла еще недельку у нас полежать.
– Терентьевич говорил ей – так нет же, по мужу соскучилась: он у нее, видите ли, неприкаянный. – Аня вздохнула.
Некоторое время они ели молча. Аня первая закончила перекус, поставила стакан на тумбочку, вытерла рот носовым платком и, уперев руки в колени, уставилась в пол. Эля размазала масло по хлебу и уже собиралась откусить, когда услышала:
– Михална, тут такое дело…
Аня стряхнула с груди крошки от пирога и многозначительно посмотрела на Элю. Рука Эли с хлебом замерла в воздухе.
– Ну? Какое дело?
– Вы бредили.
– Бредила?
– Да, – Аня отвела глаза в сторону, – когда давление прыгнуло.
– И что?
Аня с шумом втянула воздух, медленно выдохнула и скрестила руки на груди.
– Аня, давайте, выкладывайте, какие секреты я разболтала всему миру? – Эля усмехнулась, а у самой сердце екнуло в нехорошем предчувствии.
Аня ерзнула на стуле:
– Ничего вы миру не сказали, тут только я была да… – Она кашлянула. – Да ваш супруг.
Лицо Эли вытянулось.
– Михална, – Аня прижала руку к груди, – вы это близко к сердцу не принимайте, потому что вам нервничать нельзя, но вам домой, поэтому лучше знать.
– Что мне надо знать?
В горле мгновенно пересохло. Эля положила хлеб на тарелку и села повыше в постели, сверля медсестру взглядом. Аня опустила голову и уставилась на свои руки, лежащие на коленях:
– Вы какого-то Шуру звали.
– Шуру? Хм, не понимаю… – Эля пожала плечами и из-под полуприкрытых век покосилась на Аню.
Внутри все мелко дрожало, а в памяти всплывали обрывки снов. Кажется, в одном сне… Или не в одном? Не важно… Она видела во сне Шурку, они были вместе. Ей было хорошо, очень хорошо, она радостно смеялась и плакала, она это помнит, потому что чувствовала все наяву. Так вот почему Юра вчера был такой хмурый, временами будто не слышал ее, переспрашивал. Она пыталась его развеселить – мол, все хорошо, она идет на поправку, скоро будет дома, скоро они будут вместе. При этом она многообещающе сжимала его руку, а он отводил глаза – мол, невеселый я такой, потому что не высыпаюсь, приходится работу домой брать. В груди все сжалось, Эля вздохнула с трудом.
