Элю разбудил звон трамвая. Она открыла глаза, вдохнула воздух, насыщенный ароматом свежей выпечки, и посмотрела на мужа – тот мирно посапывал, повернувшись к ней лицом. Юра не проснулся, но между бровями у него на мгновение залегла и тут же разгладилась складочка. Эля положила руки под голову и уставилась в потолок, когда-то, еще до войны, белый и ровный, как яичная скорлупа, а теперь рыхлый, покрытый тонкими трещинами и застарелыми буро-желтыми пятнами, проступавшими сквозь свежую побелку.

Вот и новый день настал. На улице уже дребезжали и звенели каждый на свой лад трамваи. Только что под окнами остановилась одиннадцатая марка – у нее звонок тройной, что-то среднее между карканьем вороны и мяуканьем кошки, которой дверью прищемили хвост, а перед одиннадцатой прогромыхала тройка – она звенит два раза, будто не то хрипит, не то лает недовольная старая собака, давно потерявшая голос. На будильник можно не смотреть – Эля определяла время по звукам трамваев с точностью до минуты, потому что ходили они всегда строго по расписанию. Сейчас к вокзалу со стороны площади Розы Люксембург пойдет тройка – значит, десять минут седьмого, потом, в двадцать две минуты, от вокзала на проспект Сталина – шестерка, без Райки, которая уже три дня как в роддоме. Пока работала, жаловалась, что подушка слишком большая – мол, когда сидишь, грудь подпирает, а когда надо из вагона выйти, чтобы стрелку перевести, съезжает вниз и норовит выскользнуть на дорогу, и никакие пояса и резинки не спасают, но вернуться к меньшей подушке уже нельзя. Своим на удивление переливчатым звоночком шестерка будила четыре квартала, примыкавшие к перекрестку улиц Свердлова и Дмитриевской, или Димитриевской, как говорит тетя Поля, подполковник эмгэбэ, до революции окончившая немецкий пансион, и невдомек жителям, что звонком этим Райка будила Элю: «Доброго ранку, ликарю!» А по выходным Эля слышала этот звонок ровно в половине десятого, когда вся семья пила чай, потому что Райка жалела докторшу: «Поспить, ликарю, зайву годыну».

Утренняя музыка старого города, в которой крики дворников и молочниц смешиваются с хлопаньем и скрипом дверей и приглушенным стуком колесных пар, доносящимся со стороны железнодорожного вокзала, настраивает Элю на рабочий лад, заставляя забыть о ночных мыслях, переживаниях, снах и мечтах. Мечтах несбыточных. Эля подальше прячет от всего мира самое дорогое ее сердцу и проживает насыщенный день, бывает, и ночь – работа такая. Утешает ее одно: придет минута, когда все угомонятся и муж уснет – он всегда засыпает, едва коснувшись головой подушки. Мама в своей комнате щелкнет выключателем и еще немного пошепчется с внуком, будто за день не наговорятся – Сашенька ходит в детский сад к бабушке; сквозь щели в дверях донесется подполковничий храп тети Поли – получив новое звание, она стала храпеть обстоятельнее, мощнее, а Эля… Эля еще долго будет смотреть в верхнюю фрамугу высоченного окна на звезды, далекие дымчатые небесные дорожки, не расползающиеся, как земные облака, а в один и тот же час появляющиеся на небосводе в своих незыблемых контурах, таких же постоянных, как ее любовь. Казалось бы, прошло столько лет, но чем дальше те дни, тем ближе они ее сердцу. Наверное, все потому, что наслоившиеся события, переживания, тысячекратное обдумывание: «А вот если бы…» – и непреходящее чувство вины за себя, слишком молодую, слишком глупую и не простившую такой малости, соткали вокруг сердца Эли защитный кокон. Чтобы оно не разорвалось. Кокон любви, которая сейчас помогала ей жить. Любви, которая могла быть, если бы…

Эля просовывает стопы между железными прутьями спинки кровати, зевает, осторожно потягивается и улыбается майскому утру, еще немного пасмурному после ночного дождя. Хочешь не хочешь, но улыбнуться надо, потому что она с детства научена: женщина в семье – солнышко. Светит солнышко – в доме хорошо, тепло, радостно. Не светит – тускнеют даже свеженькие, желтые в крошечные васильки обои. Эля снова потянулась, посмотрела на мужа и тихонько выскользнула из-под одеяла, не скрипнув ни одной пружиной.

Шестерка подходила к остановке, когда Эля набрасывала халат, выглядывая в окно, наискосок. Еще пять секунд… Раз, два, три… На фоне желтого мокрого фасада булочной мелькнула дуга трамвая, и Эля на цыпочках вышла в мамину комнату.

Мама уже не спала – она помахала рукой и улыбнулась, а Сашенька, четырехлетний ангелочек с беленькими кудряшками, папина копия, досматривал утренний сон и тоже чему-то улыбался. Скоро они встанут и, как говорит Саша, «пойдут на работу», потому что мама – директор детского сада и у Саши там большие привилегии – он писает не в общее ведро, что стоит в коридоре в темном углу, а в баночку в кабинете директора. Он смышленый малыш, весь в отца. Когда был совсем маленький и бабушка еще не могла брать его с собой, приходила старенькая няня, бывшая учительница украинского языка. Она разговаривала с Сашей на украинском языке и на двухлетие подарила ему вышиванку собственного изготовления, а также занималась его политическим воспитанием – сядет за стол, откроет учебник истории КПСС и спрашивает:

– Дэ товариш Сталин?

Саша тычет пальчиком в портрет Сталина.

– А дэ товариш Ленин?

Саша показывает.

– От, – говорит няня, – послушать тебя – взрослый, а в штаны писаешь.

А совсем недавно Эля застала сына удрученно изучающим книжный шкаф.

– Что случилось, сынок? – с тревогой спросила она.

– Как много еще нужно прочитать… – сказал Саша, тяжело вздохнул и, горестно опустив голову, принялся катать по полу любимую машинку, у которой из четырех осталось всего два колеса.

Подполковничий храп уже не сотрясал стены – в эту пору тетя Поля делала гимнастику. Медленно наливая в стакан воду из графина, стоявшего посреди овального обеденного стола, Эля потихоньку включилась в работу. Работа – это самая настоящая волшебная палочка: стоит о ней подумать – и все личные неурядицы забываются.

Вчера был тяжелый день – нет, тяжелые сутки. Ночью, в половине третьего, скорая привезла роженицу, и только через почти десять часов Эля из вконец обессиленного материнского чрева приняла мальчика, своими размерами поразившего видавшую виды акушерку Аню. Пять кило шестьсот роженица вытолкнула, ослепнув на оба глаза. Только бы зрение восстановилось, а то придется перевозить ее в клинику имени Гиршмана. Зато мальчишка вырастет пылким и влюбчивым, если верить словам стареньких акушерок о том, что с тяжелыми родами передается способность любить. Наверное, акушерки правы, потому что Эля, своим появлением на свет едва не убившая маму, до сих пор не может забыть свою первую любовь. А иногда так хочется забыть, что хоть криком кричи. Потом еще были роды, еще один мальчик появился на свет. Никто уже не удивляется такому соотношению мальчиков и девочек – пять к одному, всем понятно: природа пополняет ряды мужчин, сгинувших на войне. С этим малышом, слава богу, все нормально, но Эля нервничала: роженица приехала в роддом сама, из села, истощенная, по паспорту двадцать восемь, на вид за сорок, с сединой на висках, чистенькая, гладко причесанная, с двумя внушительными темно-зелеными авоськами в натруженных, с почерневшими трещинками руках.

– Мне про вас много говорили, я у вас рожать хочу. – Она вынула из авоськи на стол две банки варенья, банку помидоров и шмат сала в льняной тряпочке, сверкающей белизной. – Вы в наше село по санавиации приезжали. Все говорят, лучше Михалны нету.

И в глаза заглядывает. Что тут скажешь, когда она уже постанывает, зубами скрипит, за низ живота хватается, за поясницу? А карты медицинской нет.