Вдруг в нос ударил кисло-сладкий запах старого варенья, стоявшего в баночке на подоконнике. Элю мутило; едва успев схватиться рукой за край подоконника, она упала на колени. Будто железные щипцы сжали пустой желудок, и Элю стошнило прямо на новенькую батарею отопления.

– Элечка, встань, – мама и тетя Поля поддерживали ее за подмышки, – встань, ну…

Она мотнула головой и уперлась руками в пол. Чьи-то руки убрали за ухо прядь волос.

– Элечка, ничего уже не сделаешь, ничего, – мама гладила ее по голове, – во всем война виновата…

Эля глубоко вздохнула и встала. Запрокинув голову, быстрым движением убрала волосы, прилипшие к щекам, отряхнула подол платья.

– Неправда, во всем я виновата, – сипло сказала она, направляясь к буфету. – Война – войной, но я… я виновата… – Она открыла нижнюю дверцу и взяла с полки чистое кухонное полотенце. – Он ждал меня… Он меня ждал… Мне теперь с этим жить.

Соня села и уставилась на свои руки, лежащие на коленях. Полина подпирала спиной шкаф.

– Но ты же и раньше знала, – возразила Полина.

– Да, знала, но сейчас знаю больше.

– Это все рефлексия, – Полина недовольно мотнула головой. – Жить надо сегодняшним днем, а то можно с ума сойти.

– Хорошо, буду жить сегодняшним днем.

Эля взяла мыльницу и пошла в ванну. В квартире было тихо. Эля долго умывалась, полоскала рот. Напившись воды из-под крана, она некоторое время сидела на краю ванны, собираясь с мыслями. Потом взяла ведро, на котором крупными кривыми буквами коричневой масляной краской было написано «Есины», половую тряпку – бывшие панталоны тети Поли – и вернулась в комнату. Под озабоченными взглядами мамы и тети Поли она вымыла батарею и пол.

– Доченька, – сказала мама, когда Эля в третий раз пришла со свежей водой, – ведь не ты виновата в том, что в ту новогоднюю ночь…

Эля с грохотом поставила ведро на пол, расплескав воду.

– Мама, не уговаривай меня! – резко возразила она, с остервенением выжала тряпку и с таким же остервенением принялась вытирать воду, растекшуюся вокруг ведра. – Я…

– Мама! – услышала она испуганный голос Саши и обернулась.

Сынишка стоял в дверях, босой, в трусиках и рубашечке, и испуганно смотрел на Элю.

– Солнышко мое!

Эля бросила тряпку и шагнула к сыну, но он вдруг накренился и стал падать. Эля потянулась за ним. Она пыталась ухватиться за книжный шкаф, но шкаф ускользнул в сторону. «Что это с потолком?» – подумала Эля, наблюдая за белыми буграми, то исчезающими, то появляющимися на потолке, будто ветер надувал на нем белые паруса, и в голове Эли тоже что-то разбухало, грозя разорвать на части. Она застонала от боли, в ушах протяжно засвистело, и вокруг мамы пошла прозрачная рябь, будто невидимая кисть зигзагами размывала края картинки. «Неужели инсульт? – мелькнула мысль. – Нет, не может быть, я еще молодая»… Эля тряхнула головой в надежде, что зигзаги исчезнут, моргнула несколько раз и обнаружила, что рябь почти затерла сына, маму и тетю Полю…

– Скорую, – из последних сил выдохнула Эля и положила голову на коврик.

Больше она ничего не могла сказать – язык не слушался, но она все слышала, будто все происходило за толстой стеной: и отчаянный плач сына, и топот ног по комнате. Она чувствовала, как по виску и дальше, в ухо, текут слезы. Видела испуганное личико сына, но успокоить не могла – тело ее не слушалось, оно расплывалось по полу, с каждым вдохом становясь все тяжелее и тяжелее, и вдруг под собственной тяжестью Эля провалилась в бездну.

Она очнулась в палате, освещенной тусклым ночником, с тяжелой, будто налитой свинцом головой, и с тихой радостью обнаружила, что на стуле дремлет Аня. С радостью потому, что ей только что приснилось, будто она лежит в большой комнате одна и к ней никто никогда не придет и она здесь так и сгинет. Она действительно лежала в большой палате, на третьем этаже – сюда кладут своих, если что, а также важных гостей. От других палат она отличается только тем, что находится в торце и в ней есть умывальник, а это большое подспорье – не надо ходить в туалет по-маленькому. Баночку приспособила – и хорошо. Забавно шевеля пухлыми губами, Аня мирно сопела еще с минуту, а потом вскинулась и вытаращила на Элю заспанные, ничего не понимающие глаза.

– Михална… – Она провела ладонью по лицу и поправила косынку, сползшую набок. – Ой, простите, заснула я… – Она зевнула, ерзнула на стуле, повела покатыми плечами и выпрямилась. – Вы как? – Аня подалась вперед, погладила руку Эли, лежащую поверх одеяла, и улыбнулась, взгляд стал осмысленным. – А вы нас напугали, ох, напугали… – Она горестно покачала головой.

Эля кивнула:

– Я ничего не помню… А что случилось?

– Как что? У вас был гипертонический криз.

– Криз? – Эля поморщилась.

– А как вы думали? Давление двести двадцать на сто тридцать.

– Сколько? – Глаза у Эли полезли на лоб.

– Двести двадцать на сто тридцать, – повторила Аня.

Несколько секунд Эля пыталась осмыслить сказанное, а потом, глядя в темное окно, спросила:

– Это когда было?

– Прошлой ночью.

Эля поморщилась:

– Сутки назад?

– Да.

– Ничего не помню! – в сердцах сказала она, отвела глаза и охнула от боли, пронзившей голову.

Аня вскочила. Стены палаты, в самом верху, под потолком, стали соединяться, превращая палату в шатер. Когда потолок исчез совсем, Эля провалилась в темноту и очнулась, когда солнце настойчиво светило в палату – проснулась от страшной жары и от ощущения, что умирает. Да-да, умирает, потому что, когда жарко, сердце должно стучать как бешеное, а оно еле шевелилось, пропуская удары. С телом творилось что-то невообразимое – оно рассыпалось на миллионы шариков, и каждый из них дрожал в своей собственной амплитуде. Аня дремала на стуле, прижавшись плечом к стене и уронив подбородок на грудь, – она вскинулась через мгновение после того, как Эля открыла глаза.

– Ну, – Аня улыбнулась, – как вы, дорогая моя?

Она смотрела на нее с материнской заботой.

– Паршиво… – Эля сглотнула. – Пить хочу.

Аня вскочила:

– Давайте подушки подоткну повыше, только без резких движений, вам категорически запрещено. – Опытными руками она осторожно приподняла голову Эли и поправила подушки; после этого, удовлетворенная своими действиями, взяла с тумбочки стакан с водой, чайную ложку и села на край кровати. – Не шевелитесь, я сама вас напою.

Шевелиться? Даже если бы ее заставили, ничего не вышло бы – Эля не могла пошевелить ни бровью, ни пальцем. Ничего не болело, но было ощущение, будто ее гусеничный трактор переехал.

– Мне бы в туалет.

– На судно, голубушка, на судно. – Аня наклонилась и вытащила из-под кровати зеленое металлическое, в черную крапинку судно.

Эля скривилась – она всегда удивлялась: ну как можно помочиться, а тем более справить большую нужду на это, даже трудно сказать что, впивающееся в кости таза и копчика так, что думаешь только о том, как бы это устройство из-под тебя поскорее вытащили. Эле еще не приходилось использовать это гениальное изобретение по назначению, но однажды на практике, еще студенткой, она попробовала, как это могло быть в случае чего… Опыт ее разочаровал.

– Аня, у меня не получится на судно, – слабо запротестовала Эля.

– Получится, голубушка, у всех получается.

Через полчаса она полусидела в подушках и слушала Ивана Терентьевича.

– Значит, так, – серьезно сказал он. – Ты еще неделю тут полежишь, а потом не больше шести дежурств в месяц. – Он нахмурился. – Это я виноват, совсем тебя не жалел, старый дурак.

– Ну что вы такое говорите? – слабо возразила Эля. – Ничего страшного.

– Как это ничего страшного? – встрепенулся Иван Терентьевич. – У тебя, понимаешь ли, неважные сосуды, а с этим не играют.

– Я не играла, Иван Терентьевич.

Он похлопал ее по руке:

– Знаю… Сейчас ты поешь – и снова спать. Сон – лучшее лекарство.

Эля успела съесть суп и котлету и снова отключилась. Проснулась она, когда в окно заглядывало ласковое вечернее солнце, а из коридора в палату врывался неутихающий, на двух нотах, крик новорожденных. Ани в палате не было, но, как только Эля приподнялась на локте, чтобы сесть, дверь открылась и вошла Аня с металлическим лотком в руке, прикрытым марлей.