– Жаль… Моя подруга ее очень любила, назвала Гердой.

– Зося? Зося ваша подруга? Надо же! Мы с ней много о лошадях говорили, она хорошо в них разбиралась. – Юра мотнул головой. – Хорошая была девчонка. – Он тяжело вздохнул и поднял глаза на Элю. – Так мы встретимся?

– Конечно встретимся.

Она освободилась в начале шестого – слава богу, задерживаться не нужно было. В первый же вечер Юра рассказал, что дважды был ранен. Но вообще-то он здоров и хорошо себя чувствует. Этим откровенным признанием он совершенно покорил Элю. Встречи участились, дошло до объятий и поцелуев. Не видя Юры, она старалась не скучать и допускала, что он больше не придет – она ведь совсем не красавица, а он… Он, безусловно, нравится женщинам. Но он приходил. Спустя месяц она сильно скучала, и ей было больно от мысли, что он может больше не прийти, но он приходил. Вскоре Эля сделала открытие – ей так хорошо с ним, так тепло, уютно, как с давним близким другом, и она не хочет, как Аня, каждое утро просыпаться потому, что нужно идти на работу, и каждый вечер ложиться в холодную постель. Она хочет семью, хочет жить с мужчиной, спать с ним, чувствовать себя счастливой и любимой. Она хочет стать мамой. Для скольких деток ее руки стали первыми на земле? Сколько розовых, красивых и некрасивых, плачущих и молчаливых, здоровых и покалеченных младенцев они держали, и каждый раз ее сердце заходилось в неистовой радости от этой незабываемой встречи, которую иначе как волшебством не назовешь. Первое касание, первое движение крошечного человечка, первый крик – и все это подарено ей. Судьба не имеет права ее обижать, не должна над ней глумиться – хватит одного раза. Судьба просто обязана подарить ей сына, да, именно сына. И это произошло.

Тогда, в первые дни любви, Эля заливисто смеялась, цокая каблучками по тротуару, а Юра шел рядом, размахивал руками и нес веселую чепуху, от которой ее сердце таяло, таяло… И растаяло на третьем месяце встреч. Она с наслаждением ласкала его израненное тело, целовала шрамы, содрогаясь от того, как больно ему было, и все сильнее погружаясь в любовь, нежную, безгранично светлую, – она жаждала тишины, покоя, неспешной беседы, утреннего горячего чая, пышно взбитой подушки, теплой комнаты и уюта. Это была совсем другая любовь, не похожая на ту, первую, и это было понятно – ей не шестнадцать, любовь в ее сердце – это уже не комок нервов, сжимающийся при малейшем слове, вздохе, взгляде. Теперь ее любовь – словно новорожденное дитя, которое увидело свет и которому все равно, кто и как примет его в этом мире, потому что Эля верит Юрке. Верит интуитивно – так мы, не отдавая себе отчета, выбираем из толпы одного-единственного человека и спрашиваем, который час или как добраться до ближайшей трамвайной остановки, в то время как из ближнего круга, из тех, кого знаем, мы заранее определяем, кому можно доверять, а кому – нет, не по словам, а по глазам, выражению лица, тембру голоса, жестам, осанке, походке. По тому, что нельзя подделать. Если бы можно было сравнить с чем-то еще эту любовь, то Эля сравнила бы с теплой морской водой, на поверхности которой она лежит, закрыв глаза и доверчиво раскинув руки, – она не тонет, потому что расслабилась. Но однажды, проснувшись на плече Юры в серых сумерках раннего утра, она вдруг поняла и тут же испугалась – она все еще любит Шуру…

Рая лежала на кровати, укрывшись одеялом до подбородка и согнув ноги в коленях – так большой живот выглядел более естественным. Рядом сидела женщина. Не переставая говорить, женщина повернула голову и оборвала себя на полуслове.

– Элла Михайловна, доброе утро. – Райка оторвала голову от подушки. – Познакомьтесь, это наш агроном, Нина Сергеевна, в гости приехала.

– Доброе… утро, – ответила Эля, глядя во все глаза на Нину Сергеевну.

Нина Сергеевна… Мягкие, плавные черты когда-то симпатичного, улыбчивого, немного упрямого лунообразного лица заострились и огрубели, в коренастой фигуре проявилась мощь сельской женщины, привыкшей к тяжелому труду. Значит, она реализовала мечту – уехала поднимать село. Когда-то розовая кожа обветрилась, между почти сросшихся бровей пролегли две глубокие вертикальные складки, и от этого ее взгляд казался суровым, недоверчивым, холодным. Эле стало крайне неуютно, будто не Нина, а она много лет назад все разрушила.

– Теть Нин, ну чего вы? Познакомьтесь. Помните, я говорила вам про Эллу Михайловну? Она будет у меня роды принимать.

Нина сидела, широко, по-мужски расставив ноги и уперев руки в бока. Глядя в пол, она с шумом втянула воздух и подняла голову.

– Мы, знаешь ли, знакомы. – Она быстрым движением откинула прядь волос, упавшую на лоб, и с вызовом посмотрела на Элю. – Ну здравствуй, Элла Михайловна.

– Здравствуй, Нина… Сергеевна. – В горле пересохло, и Эля кашлянула.

«Здравствуй…» Когда они здоровались последний раз? Тридцать первого декабря сорокового года? А после этого, совсем недолго, до эвакуации, Эля спешно перебегала на другую сторону улицы, увидев коренастую фигуру подруги. Бывшей подруги.

Нина растянула губы в улыбке и почесала затылок. Она еще девочкой к месту и не к месту энергично чесала затылок. Тогда, очень давно, глядя на нее, Эля думала, что, если бы на голове Нины была кепка, она сдвинула бы ее на лоб, как это делал щуплый низкорослый парнишка – шкет из «есинского» двора, отличавшийся жестким взглядом. Его взгляда боялись все пацаны в округе. Шкет этот ни на кого не кричал – чуть зыркнет, чуть повысит голос, и все. Учился через пень-колоду и в основном промышлял на вокзале – тащил все, что плохо лежит. Не у граждан, а из товарных вагонов. Один раз попался, и Поля его выручила – с того дня шкет уважительно называл ее Полина Пална, к Соне обращался по-свойски – «теть Сонь» – и помогал поднести сумки с базара, за что получал неизменные двадцать копеек, мялся, бубнил: «Не надо…» – потом улыбался, обнажая почерневшие зубы, брал монетку и со словами: «Для вас завсегда» – ретировался задом и в полупоклоне. Шкет погиб в первые дни оккупации – немцы согнали людей из окрестных домов на разгрузку вагонов с провизией, а он решил заныкать несколько банок тушенки, для чего прикопал их тут же, в горке щебня, когда отлить ходил. Пришел за банками ночью – там его и застрелили. Эля узнала об этом, когда вернулась из Фрунзе, и долго плакала. При всем вызывающе наглом поведении у шкета была добрая душа, чем он сильно отличался от Нинки. Хотя… Что могла Эля знать о ее душе? Ведь они расстались, когда им всем едва исполнилось семнадцать…

Райка смотрела на женщин с нескрываемым любопытством, а Нина с Элей с преувеличенным вниманием глазели по сторонам. Первой пришла в себя Эля:

– Раечка, как самочувствие? Спину не тянет?

Рая хлопает глазами:

– Вчера тянуло немного, а с утра ничего…

Эля смотрит на часы:

– Хорошо, я не буду мешать, зайду через полчаса.

– Хорошо, Элла Михайловна.

Эля шагнула к двери.

– До свиданья, – сказала она, толкнув дверь, и услышала: – Ты знаешь, что Шура погиб?

Элю будто по затылку чем-то тяжелым стукнули, и она быстро повернулась к Нине.

– Знаю… – просипела она, не узнавая собственного голоса.

– Он служил на границе с Литвой – вся застава полегла в первые часы войны, – с надрывом произнесла Нина. – В первые часы… – Она опустила подбородок на грудь.

Сердце зашлось.

– Нина, это очень тяжело, не нужно… – Эля хватала ртом воздух. – Не нужно.

– Шурка тебя любил… – Нина снова подняла голову, по ее щекам катились слезы. – Господи, сколько всего было, а я помню, будто вчера, – ее голос дрожал, – будто вчера он ждал тебя, все шею тянул, выглядывал… – Она провела ладонью по одной щеке, по другой, тяжело вздохнула. – Я думала, кричать на тебя буду, ненавидеть… – Ее лицо искривилось от боли. – Нет… Все прошло…

Нина сунула руку за пазуху и медленным, тяжелым движением вынула оттуда серый измятый треугольный конверт.

– Это письмо от Шурки… тебе… – Она смотрела в пол. – В нем твое имя написано одиннадцать раз… На одном клочке, на одном маленьком клочке бумаги. – Ее щеки снова стали мокрыми. – Бери.