Выпитое вино ударило в голову. Эля остановилась и крикнула в спину мужчинам:

– Эй! Простите!

И тут же испугалась своей холодной, неизвестно откуда взявшейся дерзости – ночь, фонари светят слабо, прохожие виднеются где-то вдалеке, а райончик еще тот – вокзал близко, тут и заточку в сердце можно получить, и ножичком по горлу. Но бояться уже поздно.

– Вы к нам обращаетесь? – спросил тот, что повыше, немного щурясь.

– Да! – смело выдохнула Эля и вдруг почувствовала, что страшно замерзла.

Дурацкая ситуация. Пора сматываться. Она уже дернулась вправо, в проходной двор – из него легко добраться до своего, надо только знать лазейки, а она их знает, но высокий вскинул руку, и Эля вздрогнула, окоченевшими пальцами запахивая полы пальто.

– У вас неприятности? – участливо спросил высокий, продолжая щуриться и медленно приближаясь к Эле.

Она отрицательно мотнула головой:

– Нет, все хорошо. – Ее трусило, зуб на зуб не попадал.

Незнакомец не отставал:

– Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Вы рискуете серьезно простудиться.

– Ничего, я будущий врач, – она быстро мотнула головой, – я себя вылечу. – И на одном дыхании произнесла: – Дайте мне, пожалуйста, папиросу.

Дали. Прикурить тоже дали. Она затянулась, кашлянула два раза – вроде ничего, а потом пошло как по маслу… Выкурила. Мужчины не уходили, настороженно улыбались, предлагали проводить домой. Она бросила окурок в сугроб и внезапно поняла, что не просто замерзла, а окоченела.

– Спасибо, – сказала она, стуча зубами.

– Не благодари за папиросу, а пообещай, будущая врач, больше не курить.

Она пообещала. Они проводили ее до подъезда.

– Дайте еще одну…

Они переглянулись, положили на замерзшую ладонь Эли папиросу и снова взяли обещание, что это первые и последние в ее жизни. Она кивнула.

И не выполнила обещание – жизнь не позволила.

Эту папиросу Эля выкурила, сидя на подоконнике на лестничной площадке, и никак не могла взять в толк, почему Шура и Нина отскочили друг от друга, как только она вышла в коридор. Что они там делали? Обнимались? Да, обнимались! Шурка, надежный, как крепость, верный, как клятва, близкий, родной, любимый, – с ним она собиралась прожить счастливую жизнь, в которой никогда не будет подвоха, обмана, измены, предательства, потому что это Шурка, внук своих дедушек и бабушек, сын своих родителей – этот Шурка обнимал Нину тайком в темном коридоре. Она так и не нашла ответ на этот крайне сложный вопрос, выбросила окурок в форточку и, насквозь пропитанная дымом, ввалилась в комнату. Мама оторвала голову от подушки, включила настольную лампу и села, спустив с кровати ноги в шерстяных гольфах, связанных нянечкой ее садика.

– Как все прошло? – Мама зевнула, сунула ноги в тапочки и потянулась к халату, висящему на спинке кровати.

– Нормально. – Не снимая пальто, Эля прижалась спиной к печке, облицованной белым кафелем. – С Новым годом.

– С новым счастьем. – Мама шумно втянула носом воздух. – Тебя обкурили. – Снова зевнула, прикрыла рот ладонью и, шаркая тапочками, пошла к двери.

От слов «с новым счастьем» Элю передернуло сильнее, чем от мороза, к горлу подкатил противный ком, и, как только мама поравнялась с Элей, из ее глаз хлынули слезы.

– Доченька, что случилось?! – Мама схватила ее за плечи. – Господи, да ты вся дрожишь! Ты замерзла. – Ее взгляд стал строгим. – Что случилось?

Медленно, со скрипом отворилась смежная дверь, и в щель просунулось испуганное, заспанное лицо тети Поли. Она тихо затворила за собой дверь и подошла к Эле.

– Что такое? – Она провела рукой по ее опущенной голове. – Элечка, почему ты плачешь? Кто тебя обидел?

И тут в оконное стекло что-то глухо ударило. Это был снежок, он оставил на стекле неровно очерченную белую кляксу. Эля всхлипнула, перестала плакать и затравленно уставилась на кляксу. Тетя Поля выглянула в окно.

– Это Шура, – довольно резко сказала она. – Эля, он тебя обидел? – спросила Полина, и на ее переносице пролегли две суровые складки. – Сейчас я сама с ним поговорю! – Полина сняла с плеч шерстяной платок, надела на голову и направилась к вешалке. – Сейчас все прояснится. – Она подняла вверх указательный палец. – Если он тебя обидел, я оторву ему яйца вот этой рукой, – и этой рукой она сняла с вешалки пальто.

– Он обнимался с Ниной, – сдавленно прошептала Эля.

Тетя Поля так и замерла с пальто в руках. В комнате воцарилась тишина. За дверью были слышны беспокойные шаги Александра Моритцевича. Его сыновья-погодки встречали Новый год у родной сестры их покойной мамы, это было традицией, а вот Александр Моритцевич тетю Полю в эту ночь не оставлял, и мальчики не просили. Они были чуткие и умные, оба учились на физмате, оба мечтали стать физиками-теоретиками и проложить дорогу в космос.

Некоторое время Эля молчала. Может, зря она так отреагировала на эти объятия? Может, Шурка не виноват? Хотя… Вот как бы она обнималась с другим парнем? Или даже с Левкой – он давно смотрит на нее влюбленными глазами. Когда в окно шлепнулся еще один снежок, в душе Эли созрела уверенность, которая так быстро заполонила душу, что сомнениям в Шуркиной вине не осталось места: он знал, что делал, он хотел это сделать, он и дальше будет обнимать кого захочет. А раз так – он лгал, что любит, лгал, что она самая замечательная девушка в мире, лгал, что мечтает жить с ней до последнего дня. Лгал, что они будут счастливы. Зачем он это делал? Зачем сначала построил их мир, а потом взял и разрушил? Разрушил так жестоко! Нет, нет, она не сможет простить его, никогда! Она его больше не любит – и точка.

Снова снежок в окно… Нет, она его крепко любит, потому что ей все еще больно. Так крепко, что любовь эта может ее убить. Да, Шурка может лишить ее жизни по-настоящему, убить обманом, предательством, нелюбовью. Неужели он этого не понимает? Пусть бросает снежки, но она не вернется к нему. Никогда. Она не хочет, чтобы ее жизнь зависела от каких-то там Шуриков и Нин, и вообще ни от кого. Лучше всю жизнь прожить без любви, чем все время трястись над ней. Пусть другие трясутся, а она – ни за что. Она больше никогда не влюбится! Никогда!

Она посмотрела на маму, растерянную, с опущенными плечами, на тетю Полю, в глазах которой стояли слезы, и пошла к окну. До него было каких-то три метра, но на этом коротком пути она должна принять решение, самое важное решение в ее жизни, ведь нет ничего важнее любви. Она должна решить, как ей жить теперь. Одно дело думать, а другое – сказать «Прощай».

К горлу подступил ком. Еще два шага – и она увидит Шурку. Любимого, родного… И тут услужливая память снова возвращает ее в темноту коридора, она снова слышит чуть впереди справа шорохи, вздохи. Понимает, что какая-то парочка нашла здесь уединенное пристанище, инстинктивно, чтобы на помешать, не спугнуть, ступает на цыпочках и краем глаза видит подол белого платья, а на его фоне… На фоне платья темный силуэт… Это ноги Шурика, она узнает их среди тысяч и тысяч ног. Эля вскрикивает, и они, мгновение назад страстно прижимавшиеся друг к другу, отскакивают, Нина ударяется коленом о вешалку и стонет. Горло Эли сдавливает невидимая рука, она ловит ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Под упрашивания Шуры не дурить она тянет из кучи одежды свое пальто и бежит вниз по лестнице, а вслед ей, отскакивая от стен, катится:

– Эля! Вернись!

И приглушенное Нинкино:

– Да пусть уходит!

Увидев в окне Элю, Шура улыбнулся во весь рот, подпрыгнул и энергично замахал руками. Она хочет открыть окно, но это невозможно – все, кроме форточек, законопачено и заклеено на зиму. Чтобы открыть форточку, надо забраться на подоконник. Но она не будет этого делать. Однако так все оставлять нельзя, все надо разрешить сейчас, немедленно. Эля идет к письменному столу, вынимает из ящика листок, читает последний раз: «Пока мое сердце бьется, оно твое. Шурка», – ниже приписывает: «Между нами все кончено», – берет из горшка с геранью камешек, заворачивает в бумагу и бросает в форточку. Бросила – как отрезала. Форточку закрыла, сняла пальто, еще немного погрелась у печки под печальными взглядами мамы и тети Поли и пошла в свою комнату.