Эля с детства знала, что еще одна бабушка, папина мама, и оба дедушки давно умерли, когда ее еще на свете не было, но когда люди умирают, остаются могилы, а тут никаких могил, будто и не было людей. И папина могила далеко, мама туда редко ездит. Страшно все это, будто что-то невидимое, но очень нужное вырвано из сердца, и без этого очень нужного жизнь Эли не будет настоящей. Эля поделилась своими переживаниями с Шуркой, и он предложил поехать на кладбище и сделать там символические могилки.
– Будешь туда цветы приносить. Если позволишь, я с тобой пойду.
Еще бы! Она очень хотела с ним везде ходить, готовить уроки по химии и по немецкому – они с Элей лучше всех в классе знали немецкий. Эля слышала, как Шурик говорит с бабушкой по-немецки, а она отвечает ему на каком-то другом, очень похожем языке. Оказалось, то был идиш, но Шура с бабушкой отлично понимали друг друга.
Воскресным днем на седьмой марке трамвая ребята доехали до кладбища в конце Пушкинской, бывшей Немецкой улицы – мама и тетя Поля до сих пор называют ее Немецкой. Далеко за ворота они не заходили, а почти рядом, справа, нашли пустое место, и, пока Эля прижимала к груди веточки сирени, Шурка нагреб прихваченной с собой маленькой лопаткой четыре холмика и на каждый положил по камешку. Эля рядом с камешками положила сирень, и после этого Шурка показал ей могилы их семьи. О! Такого она еще не видела – массивные высокие камни, почти в ее рост, с надписями на непонятном языке. Шура сказал, что это идиш, а камни называются мацейвами, и они ушли. Вечером Эля поведала маме и тете Поле о холмиках. Они заплакали, и тетя Поля вынула из буфета штоф с водкой, настоянной на апельсиновых корках, и селедку, посыпанную зеленым луком, выращенным на подоконнике.
С каждым днем Эля все сильнее влюблялась, а Шурка… Иногда ей казалось, что Шурка ее тоже любит, но чаще приходила в отчаяние, что она для него просто друг, что ему нравится с ней гулять, обсуждать книги, фильмы – и все… Их мнения редко совпадали, и, когда Шурка объяснял свою точку зрения, а делал он это весьма эмоционально, ей становилось страшно – он ее точно не любит. В минуты неверия она плакала в каком-нибудь укромном месте, а потом снова верила, что она для него не как все. И вдруг Шурка сообщил, что уезжает на летние каникулы. Она чуть в обморок не упала. Как? Куда? На Южный берег Крыма. Зачем? Астму лечить, у него аллергия на книжную пыль. Какая ирония – он так любит читать… Шурка уехал. Свет померк в глазах Эли, к тому же с ним уехали его дедушки и бабушки, и ей оставалось одно: каждый день хоть разок прошмыгнуть мимо его дома, тайком косясь на занавешенные окна, чтобы его родители не увидели. Вернулся Шурка в середине августа. Эля побежала на вокзал вместе с Ниной и Левой – они провели лето в городе, и, увидев Шурку, снова едва не потеряла сознание: из вагона к ней вышел не мальчик, а красивый загорелый юноша. Он вырос, теперь он выше Эли, выше Левы. Она стояла как вкопанная. А тут подбегает Нинка и как бросится Шурке на шею: «Ой, я так по тебе соскучилась!» Лева Шурке руку пожал, в сторонку отошел, смущенный такой, улыбается, лоб трет, носом шмыгает…
На уроке физкультуры Шурка единственный в классе подтянулся на турникете десять раз, а это норма ГТО. Вскоре он получил первый юношеский разряд по гимнастике и по шашкам, но участвовать в соревнованиях по гимнастике мог только до начала января. Несмотря на то что его лечили настойками и отварами, зиму он переносил тяжело, но на лыжах катался. В апреле снова начинались приступы, и он шутил, мол, астма – это болезнь, которая заставляет дышать на полвдоха, думать на полмысли и только задыхаться в полную силу. В такие тяжелые дни Эля сходила с ума от своей любви, в которой боялась себе признаться, но о которой знали многие, потому что скрыть ее было невозможно. Она настолько сильно любила Шурку, что умирала от мысли: вдруг однажды его легкие не наполнятся воздухом и он покинет ее навсегда…
Отзвенел последний звонок, остались позади экзамены, выпускной. Эля поступила в медицинский, Нина – в сельскохозяйственный, а мальчики, тоже окончив школу с отличием, пошли работать, потому что в тридцать девятом году вышел указ Ворошилова: граждан, окончивших среднюю школу, призывают на действительную военную службу в возрасте восемнадцати лет, так что поступай, не поступай – все равно призовут, но они не сокрушались: подумаешь, отслужим два-три года, и вся жизнь впереди. Лева устроился копировщиком в конструкторское бюро при авиазаводе, в отдел папы-дедушки Бори, и после армии планировал поступать в авиационный институт, а Шурка пошел работать на танковый завод, тоже копировщиком, и еще не знал, где будет учиться, в университете или в политехническом.
Удивительная была эпоха, удивительные были дети – о любви не говорили, не целовались, а только дарили ее друг другу взглядами, улыбками, делами. В кинозале, в темноте, крепко держались за руки – вот так в кинотеатре Шурка взял Элю за руку, и они просидели весь фильм, затаив дыхание. Вышли на улицу – и будто ничего не было. В следующую субботу в темноте кинозала он снова взял ее за руку, и так еще и еще, а как только фильм заканчивался, их маленькая тайна исчезала. А может, она уже и не была только их тайной? Потому что Нина стала какой-то резкой, не хотела, чтобы они ее домой провожали. Лева потихоньку перестал рассказывать про самолеты и полярные экспедиции, а шел молча и глядя под ноги, а Эля вообще не понимала, что происходит: то ли Шурка смеется над ней, то ли боится… Ее или любви. В подарок Шурке на восемнадцатилетие Эля связала рукавицы, шапочку и шарф для лыжных прогулок – он любил кататься на лыжах и коньках – и, даря, при всех поцеловала в щеку. Поцеловала и отпрянула, сгорая от стыда и смущения, желая провалиться сквозь землю. Шурка покраснел как рак и тут же повернулся к Леве. Эля не знала, куда деваться, сердце выпрыгивало из груди, и она подошла к Нине. Подошла и ничего не сказала, только улыбнулась. Нина в ответ не улыбнулась. Тогда Эля не придала значения странному взгляду подруги – та смотрела не на Элю, а сквозь нее. Задумалась о чем-то – наверное, о будущем, о сращивании города и деревни, подумала Эля в предчувствии чего-то невероятного. Невероятное свершилось, когда ребята ушли – они поцеловались по-настоящему! Они шептали друг другу слова любви, они были счастливы. Их ждала счастливая жизнь. Жизнь вместе, рука об руку, плечо к плечу. Они ничего не боялись – они любили. Перед тем как выйти на улицу, Шурка вырвал из тетради листок и что-то быстро написал. Сложил и протянул Эле:
– Пусть это всегда будет с тобой.
– А что это?
– Дома прочтешь, – он смутился и покраснел. – Идем, а то твои будут сердиться.
В подъезде Эли они долго прощались, разнимали руки, смеялись и снова бросались в объятия друг другу, губы снова сливались в поцелуе, с каждым разом все более умелом и страстном… Эля пришла домой в начале второго. Мама улыбнулась, обняла ее и задумчиво прошептала:
– Моя взрослая девочка…
Смахнула непрошеную слезу, пожелала спокойной ночи, но ночь была неспокойной. Нет, Эля спала – и вместе с тем не спала. Она часто просыпалась и снова в темноте целовала строчки, написанные рукой любимого: «Пока мое сердце бьется, оно твое. Шурка».
Тот странный взгляд Нины она вспомнила через два месяца, в первые минуты тысяча девятьсот сорок первого года, когда без платка, в туфельках, распахнутом пальто с цигейковым воротником, спотыкаясь, бежала прочь от Шуркиного дома. Она не понимала, куда бежит, не замечала, с каким удивлением ей смотрят вслед редкие веселые прохожие с бенгальскими огнями в руках, обсыпанные конфетти и обмотанные пестрым серпантином, а остановилась, когда мимо нее, хохоча и дымя папиросами, прошли двое мужчин в шляпах и длинных пальто – на этот раз дым не показался ей едким, он был спасительным.
«Если не сдам сессию, накурюсь до одури и помру!» – говорила одна из девочек в ее группе, а Эля морщила нос и удивлялась: «Как можно курить эту дрянь?» – «Можно!» – отвечала сокурсница с таким видом, будто речь шла о понимании тайны философского камня.
