— Чем вооружены? — с трудом выговаривая слова, по-немецки спросил Стариков.

Пленный назвал автоматы и винтовки.

— Танки есть?

Офицер отрицательно замотал головой.

— Брешет як сивый мерин! — проговорил Сорока и уставился на пленного, сдвинув брови. Немецкий офицер присмирел. Вид у Сороки был внушительный: черные, беспощадные глаза, большой, ноздристый нос, да еще такие шикарные усы! Немец, видимо, принял его за самого главного начальника и робко, угодливо сознался, что и танки есть, и бронетранспортеры…

Пленный разжал пальцы обеих рук, что означало десять машин…

Это была сила, с которой маленький гарнизон уставших бойцов не мог не считаться. Стариков озабоченно поглядел на бойницы. Старшину Онопу отнюдь не смутило, когда командир критически оглядел его кладку, тонкую, в один кирпич, и заметил, что эдакое сооружение при малейшей встряске от снаряда обрушится.

— Все будет в порядке, — заверил Онопа и, кивнув товарищам, повел их в подвал.

Скоро оттуда натащили столько каменных плит, что хватило обложить ими окна обеих комнат, отведенных под пулеметные гнезда. Онопа отошел к двери, поглядел на бойницы, обложенные плитами и кирпичом, и усмехнулся:

— Э-ге… Целая баррикада!

…Третий день был пасмурным и серым. От бессонных ночей распухли и воспалились глаза у бойцов. Контратаки следовали волнами, но каждый раз, попадая в зону поражающего огня, фашисты откатывались прочь. В полдень, убедившись, наверное, что лобовыми атаками не сломить упорство русских, немцы пустили из-за ближней горы четыре танка и шесть бронетранспортеров с пехотой. Стреляя на ходу, они стали обтекать дом с флангов. Дом оказался в огненном кольце, к нему подкатили две пушки.

После короткого огневого налета стрельба прекратилась совсем неожиданно, уступив какой-то странно подозрительной тишине. Похоже, немцы собираются штурмом ворваться в дом. Но вместо этого откуда-то послышался тяжелый металлический голос. Оказывается, из рупора на русском языке передавали: «Ваше положение безнадежно. Прекратите сопротивление. Сдавайтесь, сигнал для перехода — зеленый флаг из окна».

— Такого материала не имеется! — крикнул громовым басом старшина Онопа, и ехидный смех прокатился по комнатам.

Стариков вынул из-за пазухи шипели небольшой кусок красного материала. Как парторг роты, он носил это красное полотнище, намереваясь водрузить его на видном месте после атаки. Пользуясь сейчас затишьем, Стариков выскочил на балкон второго этажа и водрузил красный флаг.

Забушевал ураган огня. В доме посыпались битое стекло, штукатурка, лихорадочно вызванивала хрустальная люстра. Наибольшую опасность представлял огонь танковых пушек. Снаряды, правда, не пробивали толстые каменные стены, но все чаще осколки залетали в окна, корежили крышу. Пока шел обстрел, маленький гарнизон осажденного дома прятался в комнатах с бойницами. Тут было безопаснее не только от пуль, но и от снарядов.

Не успел затихнуть обстрел, как фашисты предприняли попытку ворваться в дом. Немецкие танки подползли вплотную к дому. Прячась в запушенных снегом деревьях, один танк с ходу двинулся прямо на ограду, навалился лобовой броней на железную решетку и подмял ее под себя. Филипп Столбов увидел танк, когда он уже был возле дома. Притаившись в угловой разваленной комнате второго этажа, Столбов выждал, пока танк подползет близко к окну, и швырнул в него противотанковую гранату. Плеснулся взрыв, но осколки, кажется, лишь осыпали броню танка. Обозленный Столбов, не страшась пуль, высунулся из окна и подбросил вторую гранату. Она угодила под носовое днище, взметнулось широкое пламя. Танк обволокся черным дымом.

А в это время Михаил Стариков и его товарищи защищали подъезд дома. Фашисты хотели большой группой проникнуть через парадную дверь, но были встречены огнем в упор, гранатами. Тогда они стали красться по-над стенами, намереваясь ворваться внутрь через разбитые окна.

— Взять под защиту каждое окно! — приказал командир группы и быстро распределил между ними комнаты.

У главного входа втроем с товарищами остался Стариков. Немцы лезли в окна коридора, появлялись на ступеньках парадной лестницы. Стариков и его товарищи едва успевали отстреливаться. Сзади грянул оглушающий винтовочный выстрел. Пуля взвизгнула, пролетев, казалось, у ног Старикова, и он тревожно оглянулся.

— Не пугайтесь, товарищ командир. Это я, — произнес Гавриил Шикалов, раненный в плечо, но в трудную минуту пришедший на помощь. Он устроился на каменной лестнице, ведущей наверх, и, стоило появиться немцу, стрелял в упор.

Несколько часов защищали они главный вход.

В сумерки группа фашистов проникла со двора в подвал. Ничего не подозревая, гвардейцы заметили фашистов тогда, когда они поднимались уже наверх. Первым вступил в схватку старшина Онопа, очередью из автомата он свалил офицера. Вслед за ним Филипп Столбов бросил гранату. Троих положил на месте. Остальные бросились в подвал, не пытаясь даже отстреливаться. Но в подвале, полном мрака и гнетущей неизвестности, немцам, наверно, показалось еще страшнее; они вылезли из него и отползли.

Наступила ночь.

Следующий день, а за ним еще один, такой же тяжелый, провели в осажденном доме гвардейцы.

Атаки не прекращались, немцы лезли, не считаясь с потерями. Стреляли по дому вражеские танки. Била полевая артиллерия. Стены некоторых комнат обвалились, на полу лежали груды кирпича и щебня. Облака въедливой известковой пыли ползли по комнатам.

Теперь люди уже не могли оставаться в комнатах с незащищенными окнами; они прятались в подвале, в глухих комнатах, куда сквозь узкие щели бойниц едва проникал свет.

В момент ожесточенного обстрела не выдержала и комната с бойницами: снаряд большого калибра пробил кирпичную кладку и, пролетев через комнату, разорвался в коридоре. Судорожно качнулись стены. Воздушная волна сбила стоявшего в коридоре Михаила Старикова. Пытаясь встать, он оперся на локти, но тут же рухнул словно подкошенный.

— Ранен, — сквозь зубы процедил он. — Как же мы…

— Ничего, Миша, успокойся. Управимся, — приговаривал Онопа, поддерживая его за плечи.

— Постой! — озлился вдруг Стариков. — Куда тянешь?

— В укрытие. Тут нельзя, Миша, опасно.

— Не пойду! Глаза у меня есть… руки…

Ему забинтовали раненую грудь, и он остался наверху, командуя лежа.

Все тяжелее приходилось осажденному гарнизону. Люди мучились от жажды, от усталости. Кончились продукты, еще вчера съели последние сухари, запивая их снеговой водой. В комнатах по ночам стоял адский холод, продувал сквозняк.

Боеприпасов оставалось совсем мало. Для них дороже всего на свете сейчас был каждый патрон. Если кто промахивался, встречал строгий, осуждающий взгляд товарища.

Казалось, положение было безысходное, и, однако, люди уверяли себя, что имеют несравненное преимущество: стены, даже развалины прикрывают их от вражеского огня, и вдобавок стрелять из-за укрытий лучше, удобнее, а немцы — вон они лежат на открытой земле, в снегу. И стоило вражеским солдатам приблизиться к дому, как их встречал клокочущий огонь русских пулеметов, да невесть из-под каких развалин летели гранаты.

Как ни бились фашисты, они не в силах были овладеть домом. Чадно догорали один немецкий танк и три бронетранспортера. Много валялось трупов. И все же немцы продолжали наседать. Нескольким вражеским солдатам опять удалось подползти к окнам. Они начали забрасывать в нижний этаж дымовые шашки.

— Хотят задушить дымом, — почуяв ядовитый запах, проговорил Авдеев.

Действительно, в комнаты пополз рыжий дым, от которого слезились глаза. Боец Авдеев, посланный вниз, неустрашимо подхватывал дымовые шашки и выбрасывал их за окно. Фашисты, увидев, что их дымовые заряды летят обратно на улицу, начали бросать банки с бензином, а следом за ними — ракеты, влетавшие в окна огненными шарами.

Поддевая штыками и железными прутьями горящие ракеты, гвардейцы выбрасывали их наружу. Назад летели и банки с бензином…