Взрыла, вспахала неприятельскую оборону наша артиллерия. Перенос огня вглубь за курганы был сигналом для пехоты.

— Пора! — увидев взметнувшуюся красную ракету, сказал сержант Прокатов. Он вымахнул на бруствер окопа и почему-то поглядел на сапоги, будто желая убедиться, прочны ли, и побежал. Вместе с ним к реке бросились товарищи. Огибая заросли кустарника, они пробежали по сыпучему снегу, потом перемахнули через неширокую кромку полыньи и оказались на льду.

Сквозь дым, окутавший позиции, немцы сразу не увидели цепи наступающих, и пулеметный огонь, особенно губительный на льду, пока не вели. Только посреди реки нечасто падали мины и снаряды. Пробивали лед, и глубинные взрывы тяжко поднимали кверху столбы воды. И прежде чем успевал рассеяться дым взрыва, на гладкий ледяной покров летели осколки металла и льда.

Стонала и трещала река.

Дым разрывов, прежде висевший над вражескими позициями, рассеялся, будто полз в сторону. И показался крутой обледенелый скат кургана, в который был врыт дзот, замаскированный ледяными глыбами. Из амбразуры выметывались лезвия пламени. А здесь, под ногами наступающих, пули метили зеленый лед белыми бороздками.

Опасно бежать. Страшно. Злой огонь из дзота свирепел. Упал один боец. Падая, вскрикнул:

— Мать родная…

Упал еще один. Этот не вскрикнул. Вытянул перед собой руки, длинные и захватистые, хочет уцепиться, чтобы подтянуть тело. Лед скользкий, как стекло. Протащил себя на шаг-другой и замер.

Лицо Прокатова перекосилось. «Детишек жалкую», — послышались ему слова этого бойца-украинца. Не дошел до своей «ридной батькивщины», не свиделся с малышом…

— За мной, ребята! Наше село, родное! — крикнул Прокатов.

Дзот бьет внахлест. По льду. По цепям атакующих. Им не укрыться, не залечь. Ледяное поле ровное и гладкое.

Нелюдимое поле. Простреленное.

Редели цепи, как выбиваемые градом посевы. Много было трупов. Лежали обмякшие, не успевшие захолонуть на морозе. Раненые стонали и продолжали ползти туда же, к лютому берегу. Живые бежали неустрашимо, пока кого-то из них не вырывала свинцовая смерть.

Неотвоеванный берег близко. И так еще далеко!

За спинами наступающих ударили пушки, над головами с характерным шелестом — будто молодая листва на ветерке— пролетели снаряды.

— Наша! Эта спасет! — крикнул один.

— Прямой наводкой бьет! — радостно подтвердил другой.

Султанами разрывов покрылся курган.

Чужой дзот отрыгнул еще очередь и замолк, будто подавившись.

Цепи двигались дальше. Казалось, еще минута-другая — и бойцы пройдут ледяное поле, уцепятся за берег и кинутся на решающий штурм.

Но снова ожила пулеметная точка. Теперь пулемет бил с еще большим остервенением. Надежно укрепили немцы береговую оборону. Не жалели труда. Намеревались отсидеться на Дону. Вон сколько огневых точек вновь ожило после нашего артналета. Не огонь — сплошная завеса огня.

Не пробились наши к берегу. Залегли прямо на льду. Пушки, сопровождая пехоту огнем и колесами, не переставали стрелять. Теперь они били не по кургану, а чуть в сторону, вероятно, в изгибах высокого берега ожили новые огневые точки. Не менее опасные.

Пушки били по немецким минометам и орудиям, стреляющим из-за гряды высот.

Прокатов оглянулся, приподымая голову: весь батальон лежал, невесть чего ожидая под огнем. Нет, не мог Василий в эту напряженную минуту удержать себя, думать об опасности, когда гибли товарищи.

Он пополз. Один. Навстречу бушующей смерти. Когда пулеметные очереди стихали или огневые трассы переносились в сторону, Прокатов мгновенно вскакивал и, петляя между воронок, наполненных водой, перебегал по льду. Пули веером стлались над рекой, и скорее чувствуя, чем сознавая, что следующая пулеметная очередь ударит в него, сержант падал на лед, безустанно работая руками, ногами, всем телом, полз вперед.

Из расщелин и лунок взорванного местами льда проступала вода. Сержант промок. Мокрые колени пристывали ко льду — не оторвать. А надо ползти. И Прокатов полз, не сворачивая, и не беда, что ватник покрылся чешуйками льда, не беда, что за голенища набралась ледяная вода и сапоги стали тяжелыми, как подвешенные к ногам гири. Но он почти не чувствовал тяжести. Ему вовсе не холодно. Наоборот, кажется, жарко. Горело в груди, дышал часто, хватая ртом воздух. А холода не ощущал, и опасность не тревожила, только близость врага — вот он перед глазами! — лихорадила, переполняла душу гневом.

От взрыва мин и снарядов, ложащихся нечасто, но в самой цепи бойцов, лед и вода с адским треском и кипением взметывались столбами, которые тотчас же рушились на головы. Пулеметный огонь из дзота высекал на льду вихри смертельных искр. Вновь и вновь Прокатов слышал стоны раненых…

Он был один. Товарищи остались позади. Он не томился страхом. Надо было скорее добраться до вражеского берега, подползти к дзоту, взорвать его и спасти товарищей, спасти батальон, залегший под огнем. И сержант неустрашимо полз, напрягая физические и душевные силы.

Многие бойцы, лежа на льду, с остановившимся дыханием следили за сержантом. Вот он подполз к заснеженному берегу и, цепляясь руками за обледенелые кусты, начал взбираться на курган. Будто предчувствуя угрозу, фашистский пулеметчик застрочил еще злее.

На позиции батальона вдруг наступила тишина; прекратили стрельбу пулеметчики, прикрывавшие своим огнем сержанта; не шевельнутся товарищи, лежащие на льду. И вот многие увидели, как Прокатов, пропахивая телом снег, подполз сбоку к зияющей пасти дзота, встал над бруствером. Встал в полный рост — и метнулся саженным шагом, бросил всего себя на дзот, прикрыв грудью амбразуру.

Вражеский пулемет оборвал начатую было длинную очередь. Человек оказался сильнее и крепче свинцовой смерти.

Батальон поднялся и пошел на штурм — по льду, на курган и дальше, жестоко платя немцам той же смертной платой за кровь, за жертвы, за своего бесстрашного товарища, за Василия Прокатова.

Он пал на поле боя в свои двадцать лет…

Над Доном возвышается курган. Обрывистый, седой курган. Ветер обтачивает его каменистую твердь, и над гребнем кургана дрожит зыбкое марево.

Когда пишутся эти строки, стоит еще в грохоте ноябрь 1942 года. Кончится суровое шествие войны, вернутся люди к труду, к земле, огласит зорю песня, а на месте сражения у села Дерезовки, на гребне кургана, будет тихо-тихо…

Путник, сняв шапку, остановится у кургана, девушки положат у его подножия букеты жесткого невянущего бессмертника, а старая мать и друзья Прокатова, быть может приехав издалека, в молчании склонят головы над могильным холмиком, и это молчание, и эта память сердца будут для героя его нескончаемой в веках жизнью.

СЕВЕРНЫЙ ТИГРЕНОК

Уже трое суток не возвращался он в блиндаж. Уже трое суток была свободна его лежанка, застланная жестким степным сеном, и только алюминиевый котелок да пачка писем, лежащих в земляной нише, напоминали о Кирилле Батуме. И как ни старались солдаты: ползали вдоль переднего края, забирались в жилистый, колючий кустарник, наводили о нем справки в соседних ротах — тщетны были поиски. Удрученные, они приходили в блиндаж и опять ждали. В эти дни все, казалось, думали только о нем, исчезнувшем Батуме.

— Как в воду канул, — говорил моложавый, круглолицый боец, которого сам Батум обещал научить снайперскому делу. — Ведь подумать только: трое суток…

Солдат рассеянно всматривался в узкое и глубокое окно блиндажа.

Снаружи хлестал дождь. Ненастная погода навевала еще большую тоску по товарищу.

— Помню, пришел в нашу роту Кирилл, — заговорил сержант, живший душа в душу с Батумом. — На вид обычный, ничего яркого… И ростом не удался — низкий, мешковатый. А как побывал с ним в деле, под огнем, и вся натура раскрылась, напоказ вышла. Какой товарищ!