В их вагоне — пустом, если не считать ящики и спальники — задраили все окошки и люки. Шип тут же извинился, что не переносит полной темноты и достал узелок с маленькими стеклянными шариками, похожими на детские игрушки. Они светились приятным желтоватым светом.

— Держи их теперь, чтобы по полу не катались, — хмыкнул Ландовский и улегся головой на колени к химере. Он говорил на «высоком», но, интересно, понимал ли баварский говор? У молохов из Германии с этим не было проблем — Свен имел гадостную привычку время от времени перемещать их из региона в регион «для ознакомления с чужими диалектами и культурой».

Антоний уселся на ящик повыше и продолжил процедуру вычесывания хвоста. За сутки шерсть спутывалась и сваливалась в колтуны, и приходилось все время уделять этому внимание. Он мог не следить за своей шевелюрой, но всегда любил, чтобы шерсть на хвосте со знаменитой черной полосой была блестящей и шелковистой.

Поезд тронулся. Колеса приятно застучали по рельсам.

Гребешок Антония продолжал скользить по шерсти, а сам он незаметно наблюдал за остальными. Ханс поначалу безуспешно щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, но потом раздраженно бросил ее в угол и сделал свой знаменитый «фокус с огнем», напугав Юргена. Когтистые лапки химеры гладили густые волосы Ландовского — Антония даже передернуло от мысли, что будет, если она вдруг его оцарапает. А Шип… Шип таращил красные глазища прямо на него.

— Ты стал капитаном, — сказал он. — Поздравляю. Не думал, что ты меня тут обгонишь.

Казалось, что он язвит, но голос Шипа звучал вполне мирно. Антония это застало врасплох, и он только буркнул:

— Спасибо.

Его, сам того не зная, неожиданно выручил Юрген. Он воровато оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушивает, и тихо спросил:

— А что за история со Свеном и капитаном Миллер?

— Тебя это не касается, — отрезал Антоний.

Ландовский расхохотался.

— А ты не знаешь, что ли, что наша капитан была всю жизнь в него влюблена?

— Заткнись, а? — перебил его Антоний.

Заткнулся. Злобно зыркнул и замолчал. Химера принялась успокаивающе гладить его по плечу. Юрген недоумевал:

— Но зачем он ей сдался? Ведь капитан Миллер такая красивая и умная женщина. А Свен, наверное, самый уродливый молох Ордена; он чокнутый…

— И, к тому же, ему кое-чего не достает… Но, так как капитан Миллер и красивая, и умная, она предпочитает проводить время с Антонием, — подмигнул Ханс. Вот же сволочь!

Антоний оскалил зубы, и Ханс, кажется, понял намек. Выждав секунду, он сменил тему, обратившись к Ландовскому:

— Эй, Павел, а что за химеру ты с собой таскаешь повсюду? Она у тебя что-то особенное умеет?

— Хочешь, могу показать?

Естественно, все отказались. Все химеры были еще теми монстрами. От яда в их когтях или зубах даже самые могучие молохи корчились в муках и погибали. Помимо прочего, химеры теряли почти все воспоминания и личность и уподоблялись, зачастую, умным и жестоким животным. Существовали и такие твари…

…которые сохраняли остатки себя, но вряд ли эта была из их числа.

— А чего твоя химера все время молчит? — спросил Антоний, вздрогнув от пробежавшего по спине холодка. — Она совсем тупая, что ли?

— Ничего не тупая! Нормальная она. Просто стесняется.

Он не сомневался, что Ландовский именно это ему и скажет. Кто признается, что его ручная химера не умнее собаки? Он внимательно посмотрел на нее, и встретился с вполне осмысленным взглядом. Химера снова улыбнулась и опустила длинные ресницы. Антония передернуло.

Ну и компания. Вздохнув, Антоний принялся шарить по карманам, напрочь забыв про сигарету за ухом. Сержант, словно очнувшись, встрепенулся и протянул ему пачку «Кэмэла» и зажигалку. Ханс, тем временем, достал колоду карт и начал рассказывать одну из своих цирковых баек.

Немцы на станции в Мюнхене, немцы на станции в Глейвице — в следующую ночь Антония одолевало стойкое чувство дежавю. Он шепнул довольной и отоспавшейся Аде, что человеческое руководство им совсем не доверяет, раз считает необходимым ходить за их группой хвостом.

— Конечно, — не удивилась Ада. — На их месте я бы тоже не доверяла.

Антоний думал, что вышку будет видно. Если бы он был поэтом, то сравнил бы ее, возвышающуюся над этим городишком, с роковым знамением. Но он не был поэтом, а вышки с платформ видно не было. Как потом он узнал, она находилась далеко за городом.

До отеля их подвез на своем грузовичке Альфред Найуокс, который отвечал здесь на месте за осуществление операции. Отель находился совсем недалеко от вокзала, так что Антоний не успел как следует рассмотреть Глейвиц. Почему-то он вызывал ностальгию — такой скучный, маленький, темный… Совсем не такой, как Мюнхен, в котором даже по ночам было светло. Антоний невольно вспомнил Жеводан, такой же скучный, как Глейвиц. Ровно до того момента, пока он не решил его расшевелить.

Альфред помог Аде сойти с машины. Пока остальные молохи выгружали чемоданы и ящики (в самом большом из которых спрятали химеру), Антоний сидел на капоте и меланхолично докуривал остатки пачки «Кэмэла». Дымок сигареты струился к по-летнему ярким звездам и зловещей красной луне, выползавшей из-за горизонта. В теплом воздухе разливались умиротворение и покой.

— И запомните, сигнал к началу операции: «Бабушка умерла»… — прозвучал где-то справа тихий шепот Найуокса.

Антуан Шастель тихонько засмеялся.

На Садовом кольце в четыре часа пополуночи Мария чувствовала себя воистину вольготно. Заблаговременно отмытая до блеска "эмка" — Мария никому другому не доверяла эту миссию — повизгивала и рычала двигателем, который всегда капризничал на скорости выше семидесяти, а ведь сейчас она выжимала из него максимум. Оранжевые в свете фонарей дома и пустая в такое время дорога слились в единый коридор. Тяжелое небо, так и не сбросившее всю влагу, рыжело над дорогой, зеркально отражая свет улицы. Давно уже прошли времена, когда большие города смердели потом, навозом, мочой, рыбой, лошадьми, старым гниющим мясом — многие молохи избегали столиц именно по этой причине. В открытые окна влетал вкусный воздух, пахнущий землей, сырыми листьями и мокрым после недавнего дождя бетоном. Едкий, химозный запах заводов и фабрик Москвы к этому времени уже поднялся высоко в небо, не тревожа ее обоняние, как днем.

Мария откинулась в кресле, сбив набок шляпку. Обе ее босых ступни стояли на педалях: та, что на педали сцепления была расслаблена, та, что на газе — напряжена до предела, вдавливая педаль в днище. Даже зимой она ездила босой. Мертвенно-белые в темноте руки покоились на руле, лишь изредка выворачивая его в нужную сторону. В пальцах левой, вдобавок, Мария держала дымящуюся сигарету.

Все это заставляло чувствовать себя вернувшейся в детство. Она обожала быструю езду, но естественно, тогда машиной не располагала. Зато, когда Мария встретила седьмую весну, брат отца, Тимофей, привез ей в подарок из самого Константинополя маленькую и крепкую кобылку Ночку. До этого отец учил ее ездить верхом на апатичном мерине, который, кажется, не испугался бы даже стаи волков. Довольно было только сидеть в седле да дергать поводья в нужную сторону, а на рысь и, уж тем более, галоп старый конь переходил неохотно. Однако, даже такие занятия доводили бабку Любомиру до истерики, поэтому в лунные ночи, задолго до рассвета отец будил Марию, одевал в мужское платье, и они тайком, будто воришки, выводили мерина и уходили из Киева на один из лысых холмов неподалеку от стен. Мария любила даже не столько сами прогулки, сколько то чувство, будто совершаешь что-то запретное с одобрения взрослого. Отец и сам, как нашкодивший мальчишка, смеялся и подмигивал ей, когда бабка ругала ее за веточки в растрепанных косах или запачканное лицо и руки.

Когда появилась Ночка, Мария точно так же удирала из дому, но уже днем. Она боялась, что кобыла споткнется во время галопа в темноте и сломает ногу. Бабка злилась и пугала отца, давно разрешившего дочери кататься самой, что от слишком частой езды в седле у девицы станет плоским лоно, и дети пойдут с плоскими лошадиными лицами. Она же не слушала бабкиных страшилок и носилась на Ночке по окрестным лугам, пока кобыла не начинала хрипеть и пускать пену. Ничто не могло сравниться с чувством бьющего в лицо ветра и полной свободы за плечами. Машина гнала куда быстрее Ночки и никогда не уставала, но то чувство вернуть не могла.