Глаза Винцентия потемнели, он весь дрожал. Какой-то частью сознания, самой жалкой и ветхой, Андрей хотел бы остановиться, но его несло все дальше. Если Винцентий что-то и говорил, то он его не слышал.

— В самом деле… ты злишься? Почему ты злишься? Не хочешь послушать дальше? О том, как на этой самой постели, здесь, она отдавалась мне с такой страстью и восторгом… Ты ведь знаешь, да? Я могу делать то, что захочу.

— Интересно, а если бы я переспал с твоей сестрой… Как бы тебе это понравилось? — это было больше похоже на змеиное шипение, чем на человеческий голос…

— Что было потом? Не могу вспомнить… — шептал он, раздирая ногтями лицо.

Единственный его слушатель — собака с мертвыми глазами — сидела рядом, положив слюнявую морду ему на ногу. Ночной холод пробирал до костей, туман заволакивал зрение.

Одежда была изорвана. Все его руки были в крови. В своей и чужой крови. Неужели он убил собственное дитя? Это было немыслимо убить свое дитя. Винцентий был жалким и скучным, абсолютно бесполезным, способным только изредка ляпнуть какую-нибудь сентиментальную глупость… Абсолютно жалкий. Но ведь он оставался его сыном, его ребенком, рожденным из его крови. Раскачиваясь на лавке, Андрей твердил одно и то же:

— Я не мог убить его…

Собака внимала ему с участием. В ушах звенел его собственный вопль:

— Нравится? — она выскользнула из объятий Антония в тот же момент, когда это слово соскользнуло с ее искусанных губ.

То была их первая ночь в Варшаве. Едва стихли взрывы, он скинул провонявшую гарью, порохом и грязью Бзуры одежду, чтобы привлечь к себе Аду. Их ласки были быстрыми и жесткими, но не успел он и перевести дух, как она поспешно отстранилась.

Ада встала с постели и подошла к окну в их теперь новом доме, будто желая еще раз окинуть взглядом город, легший под ноги Германии. И Ордену Неугасимого пламени. Антонию же был виден лишь светлый, будто мраморный, силуэт Ады и чернильно-синее небо. Вопреки всем суевериям людей, он почти не видел в полной темноте.

— Это только начало, Антуан.

Она потеребила край шторы.

— Я докажу, что Свен ошибся, оттолкнув меня. Я помогу ему покорить Россию, а следом — и всю Европу, — в ее голосе зазвучали возбужденные нотки. — И тогда он поймет…

И от этого своего плана она не отступала. Вернее было бы сказать, что она не отступала от него с самого первого дня обращения. Все, кто становились у нее на пути, были растоптаны, сметены безудержной, ослепляющей силой обиды отвергнутой однажды женщины. Это не было преувеличением, Антоний знал об этом, как никто другой. Ведь и он тоже ей нужен был ровно до того момента, пока она не добьется расположение Свена.

Антоний спрятал эту здравую мысль поглубже, подальше… куда-то туда же, куда он спрятал сожаление и стыд, что от зависти погубил своих братьев. Но в отличие от стыда эта мысль последний месяц рвалась наружу. Просто потому, что он был осторожным и никогда полностью не доверял Аде.

И чем дальше, тем он доверял все меньше.

Глядя на ее белую спину с выступавшими бугорками позвонков, пока она, выкуривая очередную сигарету, чертила какие-то схемы и цепляла на стену в их комнате фотографии или фотороботы каких-то мужчин и женщин, Антоний думал только об одном.

Эта мысль становилась все более и более навязчивой. Зудела в ушах комариным писком и доводила до нервной почесухи.

Антоний перевернулся на другой бок, чтобы не видеть свою благоверную и уставился на стену, не занятую непонятными чертежами Ады.

— Тебе не надоело? — вяло спросил он. — Ты только встала и опять чертишь свои чертовы схемки. И так начинается каждый мой вечер. Ты и какие-то схемки, ты и какие-то папки, ты и изображения каких-то молохов... И хорошо, если только это, — он вспомнил зачастившего в последнее время независимого посланника. Если поначалу первый попавшийся Антонию молох-перевертыш заинтересовал его, то уже очень скоро начал раздражать. Как манерой поведения, так и слишком частыми визитами.

— Ты просто так ноешь или ты недоволен, что я тебя не посвящаю в то, что делаю?

Вздрогнув, Антоний подумал, не читает ли она его мысли.

— И то, и другое, — проворчал он, с удовольствием зарываясь носом в подушки. Постель Марьяна и Катаржины Борх мало напоминала их продавленную кровать в Мюнхене. Или лежанку в избе папаши Шастеля. Он сам смеялся над своим детским восторгом от мягких перин, огромных, невесомых подушек и тонких пуховых одеял. В первый раз казалось, что он спит в пушистом лавандовом облаке. Он даже отмылся дочиста, потому что боялся испачкать это воздушное великолепие…

— Иди сюда.

Не сразу поняв, что Ада хочет, он, ворча, вылез из нежных объятий одеяла. Пол был устлан мягким толстым ковром, в котором ноги тонули едва ли не по щиколотку. Куда приятнее холодного, деревянного пола и постоянных заноз. Жаль, что жизнь в Ордене не предусматривает такой роскоши постоянно.

Еще одна крамольная мыслишка. Антоний тут же согнал ее на задворки сознания, зная, что она ведет его к бунтовским идеям, которые его так или иначе скоро погубят.

На столе беглых варшавских лордов, а нынче — Ады, аккуратной стопкой лежало несколько папок. Прямо перед ней были разложены несколько схем и сшитых листочков, похожих на досье, которые Орден заводил практически на каждого более-менее значимого молоха Европы. Шпионская сеть, еще больше расширившаяся, благодаря сотрудничеству с независимым посланником и человеческими шпионами, работала хорошо. Антоний не сомневался, что и его подноготную Ада знает до последней запятой. А на стене…

А на стене красовалась гигантская карта-схема, состоявшая из цветных шнурков, соединявших собой имена и города, цветных флажков и очерченных уверенной рукой Ады границ влияния.

— К.. когда ты успела?

— Днем, — ответила она, постукивая химическим карандашом по столу. Ее пальцы были в пятнах. Под глазами залегли темные круги и морщины. Ада сделала пару пометок на одном из досье, пожевала карандаш. По губам тут же растеклись новые пятна. Антоний хотел сесть прямо на стол, как он часто делал, чтобы отвлечь ее от раздумий (и немного позлить, конечно же — ему нравилось, когда она злилась), но передумал.

Наконец, когда ему уже надоело стоять, она сказала:

— Как ты думаешь, зачем это все?

С напускным равнодушием он пожал плечами.

— Я не хочу ждать, — объявила она, ножами вонзив в него яркие бирюзовые глаза. И понизив голос до едва слышного шелеста, продолжила:

— Я не буду ждать. Я хочу, скажем так, немного ускорить все события. Безликий хочет развязать войну, хочет, чтобы Совет напал на нас. Но выжиданием у границ он этого не добьется. Это бессмыслица. Напрасная трата времени и ресурсов. Да, мы стягиваем силы, да, это нервирует московских лордов и Совет в целом… И что?

Она нервно постучала по столу карандашом.

— Что говорит о том, что они первыми нападут на нас? Только то, что мы заняли этот город?

— Нельзя быть такой нетерпеливой, — поразился Антоний. — Еще и месяца не прошло…

Но он знал причины ее нетерпения. Каждый день ожидания отдалял ее от триумфа. Распалял, заставлял терять голову.

Ада подняла светлые брови.

— Что изменится через месяц? В их возрасте выжидать годами, десятилетиями — это не предел…

— Адхен, детка, — он неожиданно для себя повысил голос, ощущая все нарастающее раздражение, — да я знавал людей терпеливее тебя!

Между светлыми бровями залегла морщинка. Ада снова постучала карандашиком по столу. Должно быть, и сама понимала, что порет горячку. Антоний позволил себе немного расслабиться.

— Они терпеливее всего Ордена вместе взятого. Они никогда не нападут на нас просто потому, что мы заняли Польшу… Плевали они на Польшу, — кажется, она говорила сама с собой. Замолкнув, она подняла на него глаза и подтолкнула пальцем одно из досье. Антоний покорно взял его в руки.