Иван выглянул в окошко, приставив к стеклу руки на манер рупора и пропихнув между ними лицо. Прутик бился в окошко размеренно, и Ивану пришло на ум, что удары похожи на усталый стук кредитора, в очередной раз не заставшего должника дома. Обычно – уж Иван-то знал – после таких ударов ростовщик стремительно удаляется, решив, что с него довольно и придется прибегать к мерам негуманным, но действенным. Так что следует ожидать прибытия коллекторов. Иван задрожал.

Он бросился к двери, и после ее хаотичного осмотра скис – дверка была хлипкой, сколоченной из полудюймовых досок и не оборудована ни засовом, ни крючком, ни даже обыкновенной сортирной деревянной заверткой на гвозде. Если даже ее ломом подпереть, которого здесь явно не окажется, она все равно от одного достаточно сильного удара ввалится внутрь набором рассыпавшихся трухлявых досок и брызгами гнилых гвоздей. Он подпер ее спиной, и тотчас отпрянул.

Он боязливо прислонил к ней ухо, вслушиваясь в довольно громкие звуки снаружи и стараясь не обращать испуганного внимания на храп старика, уже сам по себе кажущийся угрожающим.

Кто бы там, снаружи, ни стучал прутиком в окошко, человеком он не был. Логика, в который раз вывернувшись наизнанку, обескуражено сообщала, что в этот час в этом лесу может радоваться жизни лишь нежить. Иван нащупал цепочку на шее и, пробежавшись по ней пальцами вниз, ухватился за массивный крестик.

То и дело озираясь, подошел к вешалке – так, более-менее прямая ветка с прибитыми к ней палками враскоряку – и снял с неё свою сумку. Он сомневался, что старикан не спер ствол, однако все же запустил руку внутрь, и с облегчением выдохнул, нащупав успокоительную прохладу металла. Вынул и вновь пожалел, что это всего лишь газовая пукалка. Он сомневался, что газ подействует на пришельца, однако живо представил, что произойдет с ним самим, если он начнет палить внутри этого гостеприимного клоповника. Он склонился над стариком и ткнул в его плечо стволом. Петропанкрат издал возмущенный всхрап, и вновь стал кромсать тишину. Иван начал тихо, потом громче вскрикривать, пытаясь воплями заполнить паузы между храпениями старика, и добился-таки почти равномерного, кошмарного звукового фона. Может, на фестивале композиторов-авангардистов его экспромт произвел бы фурор.

Он не смотрел в окно. С одной стороны, он пребывал в уверенности, что там еще что-то – кто-то – колотит по стеклу, с другой – опасался разглядеть, что ветки там больше нет.

Когда Иван разрывал целлофан очередной сигаретной пачки, он соображал, чем можно заменить мел.

Он снял с посудной полки кособокий горшок и, вытаскивая тягучие сопли темно-коричневого меда, принялся укладывать их в большую, метра в два, окружность. Покончив с первой, изобразил внутри нее еще одну. Потом высыпал окурки из переполненного блюдца в ржавое ведро с водой – там все равно плавали здоровенные дохлые мухи, - выудил из блока еще пачку, снял со стола лампу, и уселся в центр меньшей окружности. Положил руку на крестик, другой придвинул лампу поближе и немного выдвинул фитиль. Решив, что хватит уже орать, закурил. Поразмыслив, швырнул пистолет обратно в сумку. Не попал. Ну и что – ему б сейчас пушку с серебряными пулями, а не это позорище. Прутик всё постукивал.

Спустя восемь сигарет в душу Ивана закралось подозрение: рассвет не наступит. Не будет его. Так захочет Тришка, мать его, житель тьмы. Иван хихикнул и закашлялся, отхаркивая на пол некий абстрактный орнамент. Затея его позабавила, и он стал плевать уже с умыслом, то и дело восхищаясь всё усложняющимся узором.

Поначалу он не осознал перемены, поскольку, кажется, начал поклевывать носом. Потом вдруг дошло: Петропанкрат перестал храпеть. Наверняка помер, подумал парень безэмоционально.

Дверь завибрировала, заплясали чашки-плошки, заходил ходуном топчан под дедом, из щелей меж бревен посыпались хлопья сухого мха. Иван уставился на перемещающуюся по земляному полу циновку – та двигалась к его ногам. Иван понял, что выражение «крик в горле застрял» - вовсе не фигуральное.

— Держись, племянничек, — ободрительно покряхтел Панкрат, и натянул на голову латаный тулуп.

Полоски нестерпимо яркого света заструились сквозь дверные щели, перемещаясь по прокопченному потолку, по бревенчатым стенам, по хламу, составлявшему обстановку берлоги. Проникая во все щели и закутки, будто нащупывая, выискивая.

Свет погас, вибрация исчезла, свистопляска прекратилась. Иван обмяк.

Дверь растворилась.

В проеме застыл лес. И еще что-то.

Оно струилось, тая, оплывая и вновь превращаясь в зыбкую ирреальную фигуру, тотчас вновь тающую и опять возрождающуюся, уже в другом виде. Единственный глаз, абсолютно круглый, с прожилками капилляров, расходящимися от зрачка плавными дугами, словно створки диафрагмы, совершал плавные перемещения, возникая то здесь, то там.

Парень почувствовал в большей степени усталость, чем страх или удивление. Он медленно поднял ладонь с тлеющим меж пальцами сигаретным фильтром:

— Привет, мудила.

— Зря ты так с ним, племянничек, — проворчал вынырнувший из-под тулупа Петропанкрат. — Они – ужас, какие обидчивые. Ну прям барышни кисейные.

8

Люба хохотнула.

Машенька поняла, что убьет эту белобрысую блядчонку, беспардонно, в открытую, насмехающуюся над ее отцом. Да она сама, впрочем, едва сдерживалась от смеха. Вслед за этим Маша ощутила одновременно неловкость и злость, и последнее чувство, похоже, побеждало. В метре от двери к полу был прикреплен – так мастерски, что казался вырастающим прямо из половиц, - здоровенный деревянный член, этакий дильдо великанши. Натуралистично выполненный, покрытый глянцевым лаком и посему беззастенчиво сверкавший даже сквозь покрывавший его слой пыли.

Маша протянула руку и погладила… нет, не пораженная мощью вздыбленной деревянной плоти, просто испытала внезапную потребность прикоснуться, будто хотела проникнуть в мысли родителя, в безумном своем одиночестве выстрогавшего это непотребное чудо.

— Машк, сдается мне, твой папашка здорово озабоченным был, — проговорил Борька с уважением. И подумал, поежившись, не припрятал ли где покойник другие части деревянного сынка.

— Не в такой степени, как некоторые, — сказала Маша и посмотрела ему словно в душу. Бездонная синь её глаз будто втягивала его воронками расширенных зрачков.

— Это ты на кого намекаешь? — самодовольно осклабился Вадька.

— Не о тебе речь. Уж я-то знаю, — сказала Маша, обернувшись к нему.

— А по-моему, — как-то чересчур резко бросил Борис, одернув свою огромную куртку, и продолжил, кашлянув, - это вовсе не то, о чем все подумали. Как раз тщательность обработки деталей навела меня на мысль…

— Да каких там деталей! — всплеснула руками Маша – браслетики звякнули, падая вниз по предплечьям. — Все, как полагается, не считая, к сожалению, габаритов. Что до некоторых деталей, уверяю тебя, они в точности соответствуют. А твои стерты. Истерзал свою морковку, придурок, и строит из себя…

— Зачем ты так? — промямлил Борька едва слышно, зыркнул затравленно, и вышел.

— Вот-вот, иди, займись тем, что тебя так успокаивает, — Маша разъяренно обернулась к Любе – волосы взвились рыжим всполохом, - но та лишь вытаращила глаза и приложила ко рту ладони. Потом отлепила импровизированный пластырь, и выпалила:

— Молчу-молчу-молчу, — и вновь ладошки на губах.

— Простите, — прошептала Маша. И расплакалась. Она рыдала несколько минут.

— Не обезводилась? — произнес Вадька с интересом мелиоратора.

Маша, всхлипнув, кивнула.

— Не могу я, просто не могу, — проговорила она. И совершенно детским жестом утерла раскрасневшийся нос.

— Вот не думал, — разочарованно протянул Шурик.

— Я сделаю это для того только, чтобы ты уяснил, что тебе пристало думать скорее жопой, чем этой подставкой для очков! — прокричала она, брызжа слюной, и шагнула вправо, огибая деревяшку и одновременно толкая крашеную легкомысленной голубенькой эмалью дверь. И что у них тут, с другим колером проблемы были? – подумала она, разъяряясь еще пуще при одном только виде этой гадкой краски.