— Нравится? — спросил Вадим. — Люб, у нас пули имеются серебряные, ну, кол, там, осиновый, на крайняк?

— В лес поди, да настрогай, — сказала Маша так наставительно. И облизнулась. Кровь показалась отвратительной на вкус, так что обвела языком она не плотоядно вовсе, а чистоты лица лишь для.

Вадим подхватил Борьку под мышки и поволок. Шурик, не смогший вынести вида ног толстяка, оставлявших в грязи две кривые колеи, догнал Вадима и, сказав ему что-то, заставил того остановиться. Подхватил истрепанное тело за ноги, и печальное шествие продолжилось.

— Слушай, а Сашка твой что, действительно того? — спросила Люба напирая на последнее слово, и бессознательно поднесла руку к зудящей щеке, ну, так, на всякий случай.

— Это кто тебе сказал? — Маша вскинула брови. Во внимательном взгляде синих глаз читалась настороженная тревога, и причину этого Люба находила в состоянии Борьки, словно аккумулировавшего дурные эмоции окружающих и расплачивавшегося теперь за это. Учитывая комплекцию толстяка, подкожный жир, как у какого-нибудь дюгоня, трудно вообразить, что пострадали его внутренние органы, но осмотр у врача уж точно необходим. До ближайшей больницы – черт-те сколько километров по раскисшей просеке. Остается только надеяться на скорый приезд Паши, водилы того катафалка. Так что Борьке придется довольствоваться неумелым лечением экспедиционеров – вот пусть Маша и проявит первой заботу о друге, решила Люба, отвечая на Машин вопрос чересчур резко:

— Да никто. Поведение просто…

— Стебется, — пояснила Маша усталым тоном человека, которому занудное долбление чужого интереса в одну точку встало уже поперек горла. Маша двинулась дальше. Люба зашагала следом, ощущая нелепую и неуместную неловкость от того, что шаги ее длиннее Машиных, так что она едва не наступает то и дело ей на пятки. Люба наклонилась с видом, будто собирается перешнуровать кроссовку. Поскребши ногтями облепленный какими-то колючими мелкими семенами мокрый шнурок, она распрямилась. Скрип позади. Она резко обернулась, едва не упав на разъезжающихся в грязи ногах. Деревянная баба с колодца прощально махала рукой. Люба с силой зажмурила глаза, до появления на внутренней стороне век плывущих радужных, искрящихся разводов, встряхнула головой, сбрасывая наваждение. Показалось. Должно быть. Она в несколько неуклюжих прыжков догнала Машу, едва не ударившись в спину той, протянула руку, собираясь тронуть девушку за плечо, поделиться. И отдернула руку, вообразив только, как ее откровенность прокомментирует рыжеволосая хозяйка. Бывшая. Не, ну теперь-то Вадик здесь поселится на некоторое время, так что ему информация может представляться более полезной. Да какая, на фиг, информация?.. Люба опять тряхнула головой, подумав, что едва не наболтала себе сотрясение мозга – в глазах аж искры промелькнули. Она оглянулась – деревяшка всё махала. Вот ведь интересно как – издали и не определишь, то ли прощается, то ли в гости зазывает. Хорошо бы, если первое; в противном случае – нет уж, спасибочки. Люба, скрипнув зубами, с трудом отвернулась – шея одеревенела, как у той колодезной завлекалочки. И наступила-таки Маше на пятку.

— Осторожнее, чертова корова, — прошипела Маша, едва не упав. Она схватилась рукой за скользкий ствол какого-то огромного сорняка.

— Извини, — сказала Люба, краснея от смущения и злости.

— Ничего. Вадимчик отработает, — ответила Маша. Губы расплылись в улыбочке, видя которую Люба испытала острую потребность повалить рыжеволосую суку в грязь и спотыкаться об ее голову до тех пор, пока улыбочка не разорвется. Сама виновата. Через секунду они уже катались в грязи, в колышущемся, влажно хрустящем бурьяне, колотя друг друга кулаками, раздирая ногтями, вырывая волосы цепляющимися за них кольцами да браслетами, кусаясь и – как же без этого – визжа.

Ребята оглянулись на шум возни. Рысью метнулись к дому, бросили Борьку на крыльцо так, что ноги его свешивались на ступеньки, и набирающий силу дождь, смывая кровь и грязь с конечностей толстяка, стекал по ступеням бурыми ручейками, пузырящимися падающими с неба крупными каплями. Вадим с Шуриком помчались к визжащему кому грязи.

Дождь наяривал. Девчонки – тоже.

Ливень уже стеной лил, струи хлестали по изогнутым спинам, слипшимся грязными патлами волосам, обрывкам одежды, телам, сиявшим в прорехах и красневшим свежими ссадинами.

— Лом найдем? — оторопело полюбопытствовал Вадим.

— Лучше доской, а то кости переломаем, — задумчиво предложил Шурик. Очки его запотели, и это неудобство стало вдруг приятным. — Первый раз её такой вижу. Неприятно. Я не об эстетике.

— Думаешь, Любка моя реслингом занималась? — делано возмутился Вадим. — Давай растаскивать, что ли, а то пока с ними будем вошкаться, толстожопый копыта откинет.

— Типун тебе на язык. Хотя… С домовинами, как я понял, проблем тут точно нет…

— Хорош базарить, — Вадим рубанул рукой по струям дождя, и решительно вклинился в схватку. Дерущиеся не подавали никаких признаков усталости; наоборот, казалось, они колошматят друг друга со словно напитывающимся дождем остервенением. Они уже не визжали – только злобное шумное пыхтение, хруст суставов да треск разрываемой материи. Вадим вонзил в на миг образовавшийся между телами просвет сцепленные на манер тарана руки, и если чего и добился, так только того, что сам оказался втянут в битву. Они набросились на него. Шурик то ли тактично, то ли трусливо стоял в сторонке и тихо тосковал по городу, размышляя, удастся ли свалить из этой чокнутой компашки подобру-поздорову. Теперь ему одному предстоит всех перевязывать, а то и шины накладывать.

Грянул гром. Клубок распался. Три лица, покрытые грязью и кровью, уставились на него.

— Ноль-ноль-ноль, — объявил Шурик счет поединка. — Второй раунд будет?

Не захотели. Потащились к дому, поддерживая друг друга. Шурик плелся замыкающим. Он смотрел на кровоподтек на правой Любиной ягодице и думал, что Маша точно ноготь сорвала, раздирая ей джинсы.