Алена не ощущала за собой никакой вины. На похоронах не смогла выдавить из себя ни единой слезинки и, близкая к истерике, тщилась подавить приступ смешливости. Видимо, следы внутренней борьбы проявились внешне, так как ее поведение насторожило соболезнующих сослуживцев покойного, равно как и родственников его же, но вскорости, как случается, скорбящие, напившись за поминальным столом, забыли о подозрениях, а еще через какое-то время распоясались до распевания песен и травли анекдотов. Вдова не пожелала потерпеть такое скотство в квартире, все еще наполненной воздухом, которым дышал усопший – она им прямо так и сказала, - и выпроводила. Поминальщики отправились по домам, оскорбленные и недовольные. Однако с заверениями в понимании глубины ее горя.
7
Аленушка сняла с комода фотографию в кособокой, смастеренной Бенькой, рамке. Машенька улыбалась с фотки, и волосы, застывшие в момент съемки огненным всполохом, казалось, едва заметно развеваются. У Аленушки были большие виды на эту рыжую сумасбродку. Жаль, Маша не вполне ей доверяет и потому не до конца откровенна, и любой предлог ищет, чтобы развить из него проблему, достаточную для прекращения отношений, так что приходится изощряться, стараясь не выходить из себя и сдерживать желание всыпать соплячке по первое число. Неразумная, не соображает, от чего отказывается. Или впрямь не понимает, чего от нее хотят. Не будешь же говорить в лоб: давай, мол, вместе работать. Хотя попробовать не мешало бы – девка-то хоть куда, и суть ее партнерских обязанностей должна понравиться.
Может, Благодать на нее повлияет благотворно. Была надежда на настойку, но по Машкиным словам выходит, не пьет она уже ее. Конечно, корешка тартула было маловато, и Алену глодали сомнения, и вот они неприятным образом разрешились. Проникнуть в Машино сознание было проблематично, как пытаться разглядеть содержимое комнаты через замочную скважину, но все же достаточно для того, чтобы, шагнув однажды вниз с крыши многоэтажки, девушка решила, что делает это исключительно ради собственного удовольствия. Ну, это только для примера, конечно.
Накануне Аленушка предупредила будущую – никто же не запрещал надеяться – компаньонку насчет появления в Благодати этой Кати. Алена явственно почувствовала Катино стремление попасть туда, а поскольку звезда эфира не могла до самого своего визита к Алене знать о существовании села, колдунья решила, что всему виною ящик, непостижимым образом внедривший в сознание толстухи собственное Аленино стремление побывать в селе, куда Маша направлялась по счастливой случайности. Узнает заодно, как там Паня поживает, да и поживает ли вообще, или, как её мать да бабка, легла в домовину и дремлет. Была бы радостной весть о кончине карги, но, как Алена помнила, у той одной из излюбленных фраз была не дождетесь.
Хлопнула дверь. Бенедикт умудрился выбраться из кладовки. Тот еще чистюля – парашу ему поставила, а он, стервец, таки вышел. Замок-то сам ставил, вот и сковырнул запросто. Стервец, подумала Алена беззлобно.
Войдя в кладовку, подошла к прибору, провела рукой по шероховатой крышке, потом размотала провод в красной тканевой изоляции, и вставила вилку в розетку. Ящик загудел едва слышно, и от этого низкого гула зазудели пломбы в зубах. Алена провела по ним языком. На передней панели ящика медленно загорелась продолговатая зеленая лампа и, как показалось Алене, уставилась на неё, как настороженный глаз циклопа. Аленушка, не удержавшись, пощелкала всеми тумблерами подряд, покрутила верньеры – те проворачивались с удивительной легкостью, будто ящик и впрямь был пуст. Алена улыбнулась почти счастливо. У нее сегодня праздник, и никуда она не пойдет. Сейчас она откроет бутылочку коньячку, нарежет сыру и яблок, а когда Бенька выйдет-таки из туалета, они посибаритствуют, смакуя дорогущее пойло и проникаясь ощущением собственной тайной значимости. Из прорезей в боковых стенках прибора показались вроде как струйки копоти, однако запаха горелого не ощущалось, зато разлился аромат затхлой воды и мха. Алена выдернула вилку из розетки и попятилась к двери, приложив ладонь к ширящемуся в немом крике рту и размазывая вокруг него морковного оттенка помаду.
— Что ж ты, блядь разрисованная, наделала, — сказал Бенедикт, в грудь которого Алена, пятясь, уперлась спиной, и все сучила ногами, не понимая, что только ковер зря протирает. — Тем лучше, — присовокупил Бенедикт. — Одной чокнутой меньше. Дура. С-с-споди-и-и, какая же ты тупоголовая дура.
Развернув Алену лицом к себе, шлепнул по щеке – женщина тупо отстранилась.
Щупальца темного тумана с неохотой втягивались сквозь щели обратно, внутрь прибора. Может, пронесет, подумал Бенедикт, обматывая прибор красным шнуром и одергивая руки, когда провод с шипением касался щелей ящика. Он оглянулся через плечо – Алена, в своем размазанном макияже похожая на бухого клоуна, все еще не пришла в себя. Глаза ее смотрели будто сквозь Бенедикта, но знакомого чувства копошения коготков в своей голове он не ощущал – она и вправду была в шоке. Пощелкав перед ее лицом пальцами, Бенедикт сплюнул: бесполезно. Задрав ковер, вытащил из комода допотопный – размером с книжку – диктофон, и молоток. Несколько раз взмахнув молотком, разбил эбонитовые верньеры, сгреб осколки на пол, потом склонился к отверстиям, из которых торчали стержни креплений, и остался доволен – ухватиться было не за что. Стержни внутри не крепились, а проворачивались в чем-то, чью природу мог объяснить разве что проф Жмыхов, вот только сам профессор давно уж взошел молоденькими липками в том месте, куда попал в качестве удобрения.
Бенедикт, не обращая внимания на присутствие Алены, уселся на пол, не обращая внимания на впившиеся в ноги и ягодицы осколки верньеров, глянул в прозрачное окошечко кассетоприемника диктофона – катушки с пленкой пришли в движение, как только он нажал кнопку записи. Кашлянув, прочищая горло, сплюнул и, поднеся диктофон ко рту, принялся ему наговаривать.
8
Из Шурика тот еще компаньон – молчит всю дорогу, дуется; так что приходилось развлекаться радио. Маша иногда даже подпевала, поглядывая на попутчика с немым приглашением присоединиться. Хмыкал лишь презрительно и, скривив рот, отворачивался. А Маша подпевала, и чем дальше, тем с большим остервенением, испытывая досаду и злость, наложившиеся на усталость, вполне объяснимую хотя бы тем, что: во-первых, не выспалась; во-вторых, волочила Вадьку и вся провонялась; в- третьих – еще и машину вынуждена вести. Сашка боялся управлять Кирюшиной тачкой не в меньшей степени, чем общаться с Машиной мамой. Дорога лилась под огромный капот «мерина» широкой серой рекойс грязными пятнами неровных асфальтовых заплаток и почти стертыми полосами разметки. Маша нажала кнопку сканирования, и так уж вышло, что палец соскользнул в тот момент, когда тюнер поймал частоту «Шанса». Против обыкновения, Лиза блестящая, реплики которой Маша пропускала мимо ушей, гнала в эфир довольно бодрый музончик, и водительница не стала переключаться на другую волну, предположив, что эта радиошалава вполне может быть в быту нормальной девчонкой, которую саму напрягает амплуа эфирной и оттого эфемерной обольстительницы.
Шел какой-то опрос слушателей, и очередной респондент Лизы, ну, то есть его голос, конечно, показался Маше странно - и даже немного пугающе - знакомым. И в то же время она сомневалась, как сомневалась, когда впервые услышала запись собственного голоса. Пытаясь припомнить, где, кто говорил с такими знакомыми меланхоличными модуляциями, с этими протяжными гласными, с этими «р», то рокочущими, то отрывистыми, разозлилась на себя. Она как бы со стороны наблюдала за своими потугами и испытывала отвращение. На лбу бисеринками выступил пот, а пальцы, обхватившие обод руля, впились ногтями в ладони. Она кожей чувствовала, что Шурик пялится на нее во все глаза. Ну же, постарайся. Вспомни и забудь. Ты ж не угомонишься. Что за натура. Да кто ж это такой…
