Сашка плюхнулся на сиденье рядом, поморщился, хлопнул ладонью по головке распылителя на решетке системы вентиляции – салон наполнился сладким мыльным ароматом.

— Ну и дрянь же, — посетовала Маша.

— Это ты о чем? — спросил Шурик наиграно заинтересованно, помахивая перед носом незажженной сигаретой.

— Дай мне, — протянула Маша руку.

— Да легко. Окно только не открывай. Ароматизируй. Потом проветрим. Да что ты косишься? Попросила бы – помог. Поехали уже.

Поелозив на сиденье, Маша сняла кофточку, швырнула назад. «Расправь», — сказала Сашке, поворачивая ключ. Она развернула машину, и тачка, покачиваясь на колдобинах, медленно двинулась к воротам заброшенного предприятия.

Сторож, седой мужик со свернутым в нетрезвой юности носом, отсалютовал, взбодренный бутылкой водки и парой тысячерублевок. Покачиваясь, он спустился по железным ступенькам сторожки, возвышавшейся над двором, как мостик авианосца – над палубой; и нажал на красную кнопку под самодельным резиновым козырьком. Мотор загудел, ворота поехали в сторону, скрипя металлическими колесами по направляющей двутавровой балке. Машина выскользнула на улицу, и сторож, отсалютовав повторно, закрыл въезд на вверенную ему территорию.

Занятый манипулированием собственными конечностями, сторож не заметил темного тумана, струящегося по-над низом ворот бокса, покинутого парочкой на шикарной тачке. Мгла сгущалась, становилась похожей на жирный дизельный выхлоп допотопного движка. Ее распространение прекратилось метрах в пяти от ворот, уже почти скрытых клубящимся мраком. Потом тьма начала втягиваться в щели, так, словно внутри включили мощную промышленную вентиляционную установку. Оставался только розовый провод удлинителя – девка из машины попросила зачем-то подключить, и, видимо, решила, что раз уж сторож получил свой приз, то сам в силах будет удлинитель смотать. Да ему и не в тягость было. Вот только еще полстаканчика пропустит. А что – начальству дела нет, пьян он на работе или нет – на такую зарплату сторожа пенсионера – и то поискать.

Розовый кабель сгорел в пару секунд, и полыхнувшая в розетке вспышка подпалила вилку удлинителя. Расплавленный пластик закапал на застеленный резаной-перерезанной линялой клеенкой стол, образуя чадящую лужицу с пляшущими язычками коптящего пламени. Огонек окреп и стал пожирать клеенку и облупившийся лак столешницы под нею. Смрад мог удушить кого угодно, тем более – упавшего на топчанчик поддатого сторожа. Что и сделал. А потом тело бедняги кремировал разбушевавшийся огонь.

— Смотри-ка, «Плаза», что ли, горит, — сказала Маша, кивнув в окно, когда они остановились на светофоре.

— Да не, где-то рядом, — сомневался Шурик.

— Потушат. Наверное.

Девушка обернулась назад – Вадька казался трупом. Этого мне еще не хватало.

Она утопила педаль газа.

6

Алёнушка потерла даже летом зябнущие ладошки одна о другую. Она положила в задрапированный коврами холодильник яблоки, и захлопнула его уже пару минут назад, а руки всё мерзнут, будто кремом с ментолом намазаны. Она слышала, такой существует, и сейчас даже радовалась, что он ей без надобности – она и без того едва не половину дохода тратила на косметику. Не имея её в изобилии раньше, теперь стремилась наверстать упущенное и перепробовать всё, и иногда доходило даже до того, что с изумлением обнаруживала, что наносит новый макияж поверх старого. Впрочем, казусы навроде этого происходили нечасто, да и то по вине Бенедикта: живя с придурком, знаете ли, сама понемногу дуреешь. Иногда она с радостью соглашалась с Бенедиктом, нудившим, что усердие, с которым она наводит марафет на лице, природный цвет и фактуру какового он уж и не помнит, куда более продуктивно, чем жалкие потуги, направленные на стирку, приготовление еды да и просто - ну да, чего уж там, было, - купание.

Она подошла к зеркалу и сбросила с него расписанное дикарскими пиктограммами покрывало. Она проторчала в ванной всю ночь, изображая на лице нечто, и теперь хотела посмотреть на результат в большом отражении. На лице яркой бабочкой сидел макияж «махаон», сотворенный по рекомендациям визажиста из отрывного календаря. Казалось, глаза – сейчас, благодаря линзам, бирюзовые, - блестели на крыльях бабочки драгоценными каменьями. Да, сегодня она в ударе, и пусть Беня морщит нос и вздыхает, глядя на оставшиеся необорванными листки. И пусть она не спала всю ночь, нанося на лицо краски и переваривая разговор с Машей, и гадая, выполнит ли та поручение – результат того стоил. Аленушка хихикнула и надула щеки – бабочка словно расправила крылья. Втянула – крылья приопустились. Здорово. Ну, надо собираться. Она провела пальцем под нижней губой, убирая неровность помады.

Подошла к двери кладовки:

— Ну, чего ты там телишься? Настроил?

Тишина была ей ответом, пришло в голову из зачитанной книжки.

Алёнушка, Алёна Павловна, с настороженностью относилась к любой технике сложнее подольской швейной машины с ножным приводом, а ящик, который она просила настроить Беньку, так и кричал о наличии в себе высокотехнологичных потрохов, как бы ни отрицал этого сам Бенедикт, утверждавший, что внутри ничего такого нет, а рычажки да переключатели – так, для отвода глаз. Ага, как же, так она ему и поверила. Стали бы вояки так изощряться…

— А чем я, по-твоему, занимаюсь? — донеслось из кладовки приглушенно.

— Спишь, небось, — сказала она.

— Давай быстрее. Мне к Машке надо. Ну, ещё раз напомнить…

— Отстань от девчонки. И так натворила дел. Да и телефон на что?

— Не твоё собачье дело.

Как ни велико было желание применить воспитательные меры, Алена подавила его. Всё ж Бенька имеет представление о том, как управлять прибором, не в пример ей, которая в силу своего неприятия техники вообще даже интуитивно не может сообразить, что к чему.

Бенедикт как-то проговорился, что не был инженером, а должность занимал вроде как скотника. После взбучки, полученной за откровенность, Бенька взялся за ум. Или водил ее за нос, в чем она его подозревала, но уличить никак не могла. Скотником он там был или еще кем – не суть, главное, разобраться с прибором смог. Может, видел, как другие со штуковиной обращались.

Аленушка сама порывалась поэкспериментировать, но всей решимости ее хватало только на то, чтобы сунуть вилку на конце шнура в тканевой красной обмотке в розетку и наблюдать, как на передней панели разрисованного камуфляжными пятнами ящика медленно загоралась зеленым светом продолговатая лампа. Прям как на бабушкиной радиоле, умилялась Алена Павловна. Вчера вот включила и заворожено провела рукой по нестройному ряду разнокалиберных эбонитовых верньеров, а потом пришла эта толстозадая Катя, и пришлось оторваться. Прибор Алена не выключила, и, наверное, не зря – толстуха впала в транс мгновенно, и рыться в ее голове было столь же легко, как в собственной. Выходило, прибор каким-то образом усиливает ее, Аленины, способности, хотя, может быть, причину следовало усматривать в другом – оторванная от загадочного пятнистого ящика, Алена испытывала жуткое раздражение.

Практиковала Алёна Павловна, сколько себя помнила. Но лишь лет пять назад, воодушевленная напористостью конкурентов и затребованностью услуг, решила легализовать свой колдовской промысел и поместить объявление в газету. Не то чтобы толпами, но клиенты пошли, и их нетарифицированная и не облагаемая налогами благодарность была хорошим подспорьем зарплате лифтера. Настолько хорошим, что вскоре подспорьем стал собственно оклад, а потом Алена решила, что вполне обойдется без этих крох, и уволилась, испытывая облегчение и уж точно не сожалея. О чём? О служебной комнатушке, которую использовала иногда для приема посетителей и в которой столь часто заговаривала зубную боль и привораживала суженых, что немало пришлось поднапрячься, чтоб извлечь из памяти другие рецепты? Да приворожить-то приглянувшегося мужичонку довольно легко, и желающие это проделать страдалицы оскорбились бы даже, узнай, что это существенно проще, чем успокоить всё тот же, к примеру, с ума сводящий болью зуб. И Аленушка старательно выпендривалась, выпуская пот литрами и закатывая глаза под лоб, что повергало страждущих большой любви в почтительный трепет. И истекала горючими слезами, всхлипывая и подвывая, с первыми пришедшими в голову вариациями, что-то вроде Принимая на себя боль взывающего к любви сердца, отдаю часть своего. А дальше можно было нести всякую околесицу, ну, или про кровь чего приплести.