Анна распустила и заново заплела сальную косу и прикоснулась к кресту у себя на груди. Она была самой набожной из всех сестер. Все так говорили. Чего все не знали, так это того, что в церкви присутствовали только неземные лики на иконах. Бесы там не появлялись – и она поселилась бы в церкви, если бы можно было, под защитой ладана и написанных на иконах глаз.

В светлице ее мачехи печка была жарко натоплена, и рядом с ней стоял великий князь, потея в своих зимних богатых одеждах. На его лице было обычное кислое выражение, однако глаза у него блестели. Его жена сидела у огня, и жиденькая коса выбивалась из-под высокого убора. Иголки лежали забытые у нее на коленях. Анна остановилась в нескольких шагах от них и склонила голову. Супруги молча осмотрели ее, а потом отец обратился к ее мачехе.

– Бога ради, женщина, – проговорил он раздраженно, – неужели нельзя заставить эту девицу мыться? Вид у нее такой, словно она живет в свинарнике.

– Это не имеет значения, – ответила ее мать, – если она уже просватана.

До этого Анна смотрела в пол, как подобает воспитанной девушке, но тут вскинула голову.

– Просватана? – прошептала она, с отвращением услышав, насколько визгливо-пронзительным стал ее голос.

– Ты выходишь замуж, – сообщил ей отец, – за Петра Владимировича, одного из северных бояр. Он – человек богатый, и он будет к тебе добр.

– Замуж? Но я думала… надеялась… я собиралась уйти в монастырь. Я бы… я бы молилась за вас, батюшка. Я хотела бы этого больше всего на свете.

Анна судорожно стиснула руки.

– Глупости, – отрывисто бросил Иван. – Тебе понравится рожать сыновей, а Петр Владимирович – человек хороший. Монастырь для девицы – слишком холодное место.

Холодное? Монастырь был надежным! Надежным, безопасным, спасением от ее безумия. Сколько Анна себя помнила, ей всегда хотелось принять монашеские обеты. Сейчас она побледнела от ужаса и, метнувшись вперед, упала на колени и обхватила ноги отца.

– Нет, батюшка! – вскричала она. – Пожалуйста, не надо! Я не хочу замуж.

Иван поднял ее, довольно мягко, и поставил на ноги.

– Не будем об этом, – сказал он. – Я уже решил, и так будет лучше. У тебя будет большое приданое, конечно, и ты родишь мне сильных внуков.

Анна была низенькой и щуплой, и по лицу мачехи было заметно, что у той на этот счет есть большие сомнения.

– Но… прошу вас! – прошептала Анна. – Какой он?

– Спроси у своих женщин, – снисходительно сказал Иван. – Они наверняка уже слышали сплетни. Жена, проследи, чтобы ее вещи были в порядке. И, Бога ради, заставь ее перед свадьбой вымыться.

Получив приказ уходить, Анна поплелась обратно к своему шитью, глотая рыдания. Замужество! Не уединение, а управление хозяйством своего господина и супруга. Ей не стать монашкой под защитой монастыря, ей предстоит жизнь свиньи, приносящей господину приплод. А северные бояре – мужчины горячие, как сказали служанки: они носят шкуры и имеют сотни детей. Они грубые, воинственные и… как утверждали некоторые… отвергают Христа и поклоняются дьяволу.

Дрожащая Анна стянула через голову нарядный сарафан. Если ее греховное воображение вызывает бесов в относительно защищенной Москве, то каково будет оказаться одной в поместье дикого боярина? Северные леса полны духов, как говорят женщины, а зима длится восемь месяцев в году. Об этом даже думать было невыносимо. Когда девушка снова села за шитье, то руки у нее тряслись так сильно, что она не могла сделать ни одного ровного стежка – и, несмотря на все ее усилия, полотно покрылось пятнами от беззвучных слез.

Петр Владимирович, не подозревающий о том, что его судьбу уже решили великий князь и митрополит Московский, на следующее утро встал рано и отправился на рынок на главной площади Москвы. Во рту у него стоял вкус старых грибов, голова болела от выпивки и разговоров. И – «глупый старик дал мальчишке волю!» – его сыну захотелось стать монахом. У Петра на Сашу были большие надежды. Паренек был рассудительнее и умнее старшего брата, лучше разбирался в лошадях и ловчее управлялся с оружием. Петр не представлял для него худшей судьбы, чем поселиться в какой-то лачуге и растить огород к вящей славе Божьей.

«Ну что ж, – утешал он сам себя, – пятнадцать лет – это очень мало». Саша еще образумится. Набожность – это одно, а вот отказ от семьи и наследства ради лишений и холодной постели – совсем другое.

Гул множества голосов заставил его прервать размышления. Петр встряхнулся. В холодном воздухе стояли запахи лошадей и костров, сажи и медовухи. Мужики с ковшами на поясе расхваливали качество этого напитка, стоя у своих липких бочек. Лоточники с пирожками уже ходили по рядам, а продавцы тканей, самоцветов, воска и редких сортов древесины, меда и меди, чеканной бронзы и золотых украшений старались отвоевать себе побольше места. Их крики возносились к небу, пугая утреннее солнце.

«А рынок в Москве ведь совсем небольшой», – подумал Петр.

Хан жил в Сарае. Именно туда ехали крупные торговцы, чтобы продать диковинки придворным, пресыщенным тремя сотнями лет грабежа. Даже рынки, располагавшиеся южнее, например, во Владимире, или западнее, в Новгороде, были крупнее московского. Однако некоторые купцы все-таки отправлялись на север от Византии, забирались далеко на восток, соблазняясь ценами, которые давали за их товары варвары, – а еще более соблазняясь тем, какие деньги готовы были платить в Царьграде за северные меха.

Петру нельзя было возвращаться домой с пустыми руками. Подарок для Ольги выбрать было легко: он купил ей убор из шелка, расшитого жемчугом, который будет сиять на ее темных волосах. Для троих сыновей он выбрал кинжалы, короткие, но массивные, с инкрустированной рукоятью. Однако как он ни старался, подарок для Василисы ему найти не удавалось. Она не ценила украшения, бусы или уборы. Но и кинжал он ей подарить не мог. Хмурясь, Петр не сдавался – и как раз оценивал увесистые броши, когда заметил странного человека.

Петр не смог бы четко сказать, что в этом человеке было странного, не считая того, что тот был как-то… неподвижен, чем сильно выделялся среди всей этой суеты. Одежды на нем были по-княжески богатыми, сапоги украшены шитьем. На поясе у него висел кинжал с горящими на рукояти белыми камнями. Его черные кудри не были покрыты, что было непривычно для мужчины, особенно в разгар белой зимы: яркое небо и скрипящий под ногами снег. Он был гладко выбрит, что было практически неслыханным на Руси, и издалека Петр не мог определить, молод он или стар.

Петр поймал себя на том, что открыто глазеет, и отвернулся, однако ему было любопытно. Подававший украшения купец доверительно проговорил:

– Любопытствуете, кто тот человек? Вы в этом не одиноки. Он иногда приходит на рынок, но никто не знает, из какого он народа.

Петр посмотрел на него недоверчиво, а купец ухмыльнулся.

– Я правду говорю, господин. Его никогда не видят в церкви, и епископ хотел бы, чтобы его побили камнями как язычника. Однако он богат, он всегда выставляет на продажу совершенно удивительные вещи. И потому князь заставляет церковь молчать, а этот человек появляется – и снова исчезает. Может, он и вовсе дьявол. – Это было брошено почти со смехом, однако купец тут же нахмурился. – Ни разу не видел его в весеннее время. Всегда, всегда он появляется зимой, ближе к смене года.

Петр хмыкнул. Он сам вполне готов был верить в существование дьяволов, но сомневался в том, чтобы они стали прогуливаться по рынкам, что летом, что зимой, наряженными по-княжески. Он покачал головой, указал на браслет и объявил:

– Дурной материал: серебро по краю уже позеленело.

Купец принялся возражать, и они взялись торговаться всерьез, совершенно позабыв про черноволосого чужака.

Тот самый чужак остановился у лотка шагах в десяти от того места, где стоял Петр. Он провел тонкими пальцами по груде вышитого шелка. Прикосновения ему было достаточно, чтобы определить качество товара, он почти не смотрел на лежащую перед ним ткань. Его светлые глаза быстро скользили по людному рынку.