Марина улыбнулась.

– Рада, это нам понадобится, – сказала она. – Я жду ребенка.

Петр вздрогнул, запутавшись в рубашке. Он открыл было рот – и снова его закрыл. Такое, конечно, могло быть, вот только она уже стара для этого, а этой зимой настолько похудела…

– Опять? – спросил он.

Выпрямившись, он отложил рубашку в сторону.

По голосу Марина поняла, что он расстроен, и ее губы тронула грустная улыбка. Она закрепила конец косы кожаным шнурком, и только потом ответила.

– Да, – подтвердила она, забрасывая косу на спину. – Девочку. Она родится осенью.

– Марина…

Его жена услышала невысказанный вопрос.

– Я ее хотела, – сказала она. – И сейчас хочу. – А потом совсем тихо добавила: – Хочу такую дочь, какой была моя мать.

Петр нахмурился. Марина никогда не говорила о своей матери. Дуня, жившая с Мариной в Москве, упоминала о ней крайне редко.

В правление Ивана Первого молодая нищенка въехала в ворота кремля – одна, если не считать рослого серого коня.

Она была грязная, голодная и усталая, но за ней по пятам шли слухи. Люди говорили, что она была необычайно грациозная, и глаза у нее были как у сказочной девы Лебедь. В конце концов, слухи достигли ушей великого князя.

– Приведите ее ко мне, – приказал Иван, которого россказни слегка позабавили. – Никогда не видел девицы-лебедушки.

Иван Калита был жестоким князем – властолюбивым, холодным, хитроумным и жадным. Иначе ему было бы не выжить: Москва быстро убивала своих князей. И все же, как потом рассказывали бояре, как только Иван увидел эту девушку, то застыл как вкопанный и сидел, не шелохнувшись. Кое-кто из самых наблюдательных клялся, что, когда он подошел к ней и взял за руку, глаза у него были влажными.

К тому времени Иван был уже дважды вдовцом, и его первый сын был старше его юной возлюбленной, однако спустя год князь женился на этой таинственной девушке. Вот только даже великий князь не смог прекратить пересуды. Княгиня не говорила, откуда явилась – ни тогда, ни потом. Служанки шептались, будто она способна укрощать зверей, видеть будущее и вызывать дождь.

Петр поднял свою верхнюю одежду и повесил рядом с печкой. Будучи человеком практичным, он всегда отмахивался от слухов. Однако сейчас его жена сидела странно неподвижно и смотрела в огонь. Только пламя плясало, покрывая позолотой ее руку и шею. Петру стало тревожно. Он начал расхаживать по комнате.

Русь была христианской с той поры, как Владимир крестил весь Киев в Днепре и протащил поверженных идолов по улицам. Тем не менее, страна была огромной и менялась медленно. Даже спустя пятьсот лет после появления монахов в Киеве Русь все еще кишела непонятными силами – и какие-то из них мелькали в мудрых глазах странной княгини. Церкви это не нравилось. По требованию епископов Марину – ее единственного ребенка – выдали замуж за боярина из вьюжной глуши, во многих днях пути от Москвы.

Петр часто благодарил свою счастливую судьбу. Его жена была столь же мудрой, сколь и красивой. Он любил ее, а она – его. Однако Марина никогда не говорила о своей матери. А Петр никогда не спрашивал. Их дочь, Ольга, была обычной девочкой, хорошенькой и послушной. Им не нужна была еще одна девочка – и уж точно не нужна была наследница непонятных способностей странной бабки.

– Ты уверена, что у тебя на это хватит сил? – спросил, наконец, Петр. – Даже Алеша стал нежданным, а ведь это было три года назад.

– Да, – ответила Марина, поворачиваясь к нему. Ее рука медленно сжалась в кулак, но он этого не увидел. – Я увижу ее рожденье.

Наступило молчанье.

– Марина, твоя мать была…

Жена ухватилась за руку Петра и встала. Он обхватил ее за талию и почувствовал, как она напряглась.

– Я не знаю, – сказала Марина. – У нее были такие силы, которых нет у меня. Я помню, как в Москве шептались боярыни. Но дар передается женщинам ее рода. Ольга больше твоя дочь, чем моя, а вот эта… – Маринина свободная рука приподнялась, согнувшись так, словно качала ребенка, – …эта будет другая.

Петр обнял жену еще крепче. Она прижалась к нему с неожиданной силой. Ее сердце стучало у его груди. Она была такой теплой в его объятиях! Он почувствовал аромат ее волос, чисто вымытых в бане. «Уже ничего не изменить, – подумал Петр. – Зачем накликать беду?» Он успокаивал себя тем, что женское дело – рожать детей. Жена уже подарила ему четверых, но, конечно же, сумеет родить и еще раз. Если у младенца окажется какая-то странность… ну, совсем не обязательно думать об этом сейчас.

– Тогда носи ее в добром здравии, Марина Ивановна, – сказал он. Его жена улыбнулась. Она сидела спиной к огню, так что он не увидел ее мокрых ресниц. Чуть приподняв ей подбородок, он поцеловал ее. У нее на шее билась жилка. Она была такой худой – хрупкой, словно птичка – под своим плотным халатом. – Ложись в постель, – предложил он. – Завтра будет молоко: овца сможет немного поделиться. Дуня его тебе протомит. Тебе надо думать о малышке.

Марина прижалась к нему. Он подхватил ее на руки, как во времена жениховства, и немного покружил. Она со смехом обняла его за шею. Вот только ее глаза на мгновение устремились за его спину, заглянули в огонь, словно она могла прочесть будущее в языках пламени.

– Скинь плод, – говорила Дуня на следующий день. – Мне нет дела до того, кого ты носишь: девочку, князя или пророка древности.

С рассветом ледяной дождь нахлынул обратно и сейчас барабанил за окном. Обе женщины жались у печки – ради тепла и ради света, чтобы заниматься штопкой[2].

Дуня сердито воткнула иглу в ткань:

– И чем быстрее, тем лучше. У тебя ни тела, ни сил нет, чтобы выносить дитя, а если каким-то чудом и выносишь, то роды тебя прикончат. Ты уже подарила мужу трех сыновей, и дочка у тебя есть, зачем тебе еще одна?

Дуня была Марининой нянюшкой в Москве, приехала с ней в дом ее мужа и нянчила всех ее четырех детей. Ей было дозволено говорить все, что вздумается.

Марина чуть насмешливо улыбнулась.

– Что за речи, Дуняшка, – сказала она. – А что скажет отец Симеон?

– Отец Симеон родами не помрет, так ведь? А вот ты, Маринушка…

Марина смотрела на свое рукоделие и ничего не отвечала. Однако когда она встретилась взглядом с прищуренными глазами своей нянюшки, Дуня увидела бледное, как снег, лицо, и ей показалось, что она видит, как кровь медленно отступает по ее шее все дальше. Дуня похолодела.

– Деточка, что ты увидела?

– Это не важно, – ответила Марина.

– Скинь его! – повторила Дуня почти с мольбой.

– Дуня, я должна ее родить: она будет как моя мать.

– Твоя мать! Та нищенка, что выехала на коне из леса? Та, которая превратилась в собственную тень, потому что ей невыносимо было всю жизнь прятаться за византийскими ширмами? Забыла, какой посеревшей каргой она стала? Как ковыляла в церковь, закрывая лицо? Как сидела у себя в комнатах и жрала, пока не стала круглой и жирной, с совершенно пустыми глазами? Твоя мать! Неужели ты такого пожелаешь своему ребенку?

Дуня каркала, словно вещая птица: она, на свое горе, помнила ту девушку, которая попала в палаты Ивана Калиты: растерянную, хрупкую и до боли прекрасную, в облаке чудес. Иван потерял голову. Княгиня… ну, возможно, она нашла рядом с ним покой – по крайней мере, ненадолго. Однако ее поселили на женской половине, одели в тяжелую парчу, окружили иконами, прислугой и сытной едой. Понемногу огненное сияние – свет, от которого дух захватывало – померк. Дуня оплакала ее смерть задолго до того, как ее положили в могилу.

Марина горько улыбнулась и покачала головой.

– Не пожелаю. Но помнишь, что было до того? Ты, бывало, мне рассказывала.

– И много ей проку было от волшебства или чудес, – заворчала Дуня.

– У меня только малая часть ее дара, – продолжила Марина, не обращая внимания на свою старую няньку. Дуня достаточно хорошо знала свою госпожу, чтобы услышать в ее голосе сожаление. – А вот у моей дочери будет больше.