Он не хотел заниматься рисованием с живой натуры. По дороге до колледжа в нем росло чувство страха. Он совершенно не умел рисовать – во всяком случае, рисовать живого человека, – и учиться этому у него не было ни малейшего желания. На короткое мгновение он задумался, не отказаться ли ему вообще от этой авантюры, не поехать ли вместо этого в паб и провести там два часа, выпивая и читая вечернюю газету. Кому какая разница? Кто будет знать об этом кроме него самого и других учеников в классе? Их он не знает, и мнение совершенно чужих людей ему безразлично.

Но он записался и заплатил, он купил карандаши и уголь, альбом для набросков и ластик-клячку. Нет, он должен сходить на занятия хотя бы один раз. Если все окажется так плохо, как он представлял, он больше туда не вернется.

Джеймс свернул на парковку колледжа ровно в двадцать семь минут восьмого.

Зарек с нетерпением ждал первого занятия по рисованию с живой натуры в Ирландии. Он гадал, насколько эти занятия будут отличаться от тех, на которые он ходил на родине. Нагое тело – это нагое тело вне зависимости от национальности – хотя ему еще только предстояло увидеть, как выглядит обнаженное ирландское тело, – а правила рисования человеческого тела одинаковы во всем мире. И все же будет интересно увидеть, как преподавательница, чье имя он забыл, подойдет к предмету. Зарек надеялся, что его английский не подведет.

Преподавательница произвела на него хорошее впечатление. Ее летящая яркая одежда, ее живая теплая улыбка, ее пышные женственные формы подсказали ему, что перед ним человек, который, как и он сам, любит все чувственное, красивое, заметное. Разумеется, Зареку пришлось признать, что сама она далеко не красавица, во всяком случае, в общепринятом, физическом смысле. Привлекательная – да, с ее свежей кожей без морщин и темными волосами, в чьих завитках играют насыщенные рыжие блики, и глазами цвета карамели.

И как человек она привлекательная. В ее дружелюбии проскальзывала трогательная неуверенность, и Зарек не сомневался, что эта неуверенность граничит с беспомощностью. Она будет хорошим учителем: она будет направлять, а не подгонять. Ее критика будет доброжелательной и конструктивной.

Зарек собрал все необходимое для занятий, снял куртку с крючка, когда дверь квартиры распахнулась и вошла Пилар.

– Привет! – поздоровался он. – Хороший день?

– Мой день быть ужасный, – ответила она, бросая сумку на пол и срывая шляпу. – Я убивать эта женщина, если работать у нее еще одна неделя.

Пилар расстегнула куртку и свирепо уставилась на Зарека.

– Знаешь, что она мне сегодня сказать? Она сказать, что я есть слишком много печенья. У нее денег куча, а она считать печенье!

Пилар направилась в кухню, оставляя за собой слабый запах дезинфицирующего средства. Зарек услышал, как она говорит с Антоном все тем же сердитым тоном.

Он тихонько закрыл за собой входную дверь и весело поскакал вниз по ступенькам. У него впереди два часа без всяких жалоб.

Дверь спальни открылась, вошел Мартин.

– Она спит.

Айрин надела на руку серебряный браслет без застежки.

– Хорошо.

Она передумала и сняла браслет: он может ей помешать, когда она будет рисовать.

– Ты запустил стиральную машинку?

Мартин открыл верхний ящик своего стола и начал в нем рыться.

– Да.

Он не выглядел на свои сорок восемь лет. Мышцы у него были как у человека на много лет моложе. Айрин нравилось, как футболка обтягивает его тело, упругое и сильное под серым хлопком. Ей нравилось, как он двигается, как по-хозяйски проходит через комнату, через любую комнату.

Айрин снова задумалась о том, есть ли у него любовница, и в очередной раз не ответила себе на этот вопрос.

– Ты будешь рада, когда получишь машину назад, – сказал Мартин, перебирая папки.

– Определенно, – ответила Айрин, доставая из шкатулки тонкую золотую цепочку и обматывая ее вокруг запястья.

– Когда машина будет готова?

– В четверг, но я сказала им, что она нужна мне для работы. Я уже звонила, машина будет готова утром.

– Ты ужасная лгунья, – констатировал Мартин все тем же нейтральным тоном.

Айрин пожала плечами и потянулась за духами.

– От этой лжи никакого вреда. К тому же парень, который занимается ремонтом, получит хорошие чаевые.

Она коснулась пробкой от флакона кожи за ушами и на запястьях, ощущая присутствие мужа за спиной. Айрин еще раз смочила пробку духами и нанесла аромат между грудями, потом встала, взяла с постели шарф и обмотала им шею.

– Повеселись хорошенько, – напутствовал ее Мартин, доставая папку и склоняясь над ней.

– Ты же меня знаешь.

Проходя мимо, Айрин быстро коснулась ладонью его спины. Ей так хотелось прижаться к нему, почувствовать его мышцы, вдохнуть его пряный аромат.

– Пока.

В прихожей она взяла ключи от машины мужа и вышла. Теперь, когда наступил первый вечер ее занятий рисованием с живой натуры, Айрин уже жалела о своем порыве. Неужели ей действительно хочется смотреть на чужое обнаженное тело в течение двух часов? Может быть, ей следовало записаться на курсы фотографии по пятницам или гончарного дела по четвергам?

Преподавательница – просто кошмар, с этими ее буйными кудрями и ужасным вкусом в одежде. Это надо было надеть цыганскую юбку с такими широкими бедрами? Айрин оставалось только надеяться, что преподает эта женщина лучше, чем одевается. При первом же удобном случае надо будет намекнуть ей насчет тренажерного зала. Она просто заговорит об этом с другими так, чтобы преподавательница услышала. Если Айрин за нее возьмется, то для нее как для тренера это будет настоящий вызов.

По дороге до колледжа она думала о том, что и сама согласилась бы стать моделью для рисунка с живой натуры. Она никогда не стеснялась показывать свои достоинства, потому что была в отличной форме. Правда, после бразильской эпиляции воском вид могли счесть уж слишком откровенным.

Айрин вспомнила о механике, чинившем ее машину. Когда она будет забирать ее, сразу поймет по его поведению с ней, будет ли между ними что-нибудь. Она не станет на него бросаться, она никогда бы так не поступила.

Не то чтобы она его очень хотела. Она никого из них не хотела.

Айрин въехала в ворота колледжа и остановилась на парковке. Она закрыла машину Мартина и направилась к входу, ее трехдюймовые каблуки громко стучали по плитам дорожки. Она прошла мимо пожилой пары, стоявшей с плакатами, и широко улыбнулась женщине, ответившей ей свирепым взглядом.

Энн стояла возле раковины и мыла посуду. В миске с холодной водой она смывала с нее пену. Чтобы вымыть одну тарелку, один стакан, нож с вилкой, сервировочную ложку, две кастрюльки и одну сковородку-гриль, много времени не потребовалось.

Она вытерла столовые приборы и положила их в ящик. Тарелка вернулась на свое место, стакан Энн отполировала до блеска и отправила к остальным стаканам. Кастрюльки она поставила друг на друга. Сервировочная ложка повисла на своем крючке, сковорода-гриль нашла приют на полке.

Всему свое место, и все на своем месте. Раньше Энн никогда не понимала, насколько это комфортно, когда ты уверен в том, что все вещи чистые и аккуратные. Пока Том жил с ней, ее мало беспокоило, что на ночь осталась немытая посуда, как и то, что она неделю не мыла пол в кухне.

Странно, насколько все это стало важным после его ухода.

– Она медсестра, мы вместе работаем, – сказал тогда Том. – Я влюбился в нее.

Он собрал свои сумки и переехал к этой самой медсестре.

В тот вечер, чтобы не рассыпаться на части, Энн освободила все кухонные шкафчики, отмыла их до блеска и снова расставила всю утварь по местам. Она еле доползла до кровати, когда уже начинало светать.

На другое утро Энн позвонила своему боссу и сказала, что у нее пищевое отравление. Следующие три дня она перевернула дом вверх дном. Энн отодвигала тумбочки и комоды, чтобы протереть за ними, взбиралась на стремянку, чтобы стереть со шкафов пыль, сняла и перестирала занавески и постельное белье, оттерла все полы, пока каждая комната не засияла чистотой. Она поддалась порыву, не понимая, откуда этот порыв взялся, и не имея сил ему противиться.