Раньше, когда он еще не был один, он спрашивал у Тирид, отчего не помнит свою жизнь с самого рождения, если у него такой особый дар. Но Тирид лишь качала головой, говорила: «Этот дар был у тебя всегда. Но он спал, и пробудился однажды».

И теперь, раз за разом, Лабарту пытался дотянуться до первого ясного мгновения, и никогда не мог найти его.

Но помнил дорогу. Помнил Евфрат – бескрайний, полный птичьего многоголосья, теплыми волнами накатывающий на край плота. Помнил утоптанную дорожную глину – непривычно ровную, горячую и сухую. И такой же горячей и сухой в тот миг была жажда, но Шебу крепко держал его за руку, не позволял отойти. Дорога тянулась вдоль реки, и этим путем уходил высокий демон, а Шебу и Тирид смотрели ему вслед.

Хозяин его родителей, Энзигаль, отправившийся в другую землю, за море.

Лабарту сел, тряхнул головой. Его волосы пропитались пыльцой, запахом трав, – степь цвела, забывала зиму. Солнце уже стало алым, клонилось к западу, и Лабарту поднялся, ловя закатный свет.

Сколько бы ни вспоминал, о чем бы ни думал, проходили часы или мгновения, и вновь он видел, как Шебу и Тирид уходят прочь из Лагаша, идут, взявшись за руки, – вслед за солнцем.

Река стала темной, пена окрасилась закатом. Лабарту бросился в воду и долго плыл против течения, прочь от города. Но не мог уплыть далеко, – вода была упорней, била, тянула назад. Когда он выбрался на южный берег, уже почти стемнело.

Город встретил его тишиной. Но городская тишина всегда обманчива – она сплетается из тысячи легких шорохов, шелеста дверных занавесей, плеска воды, дыхания спящих. Голоса птиц и перекличка стражи, треск огня, шаги припозднившихся путников…

Сам Лабарту шел бесшумно. Это была тайная игра, оставшаяся с ним с детства: идти по темным улицам, слушать, но не дать себя услышать. Но сегодня с волос все еще стекала вода, рубашка липла к телу, а воспоминания, уже непрошенные, теснились и поднимались, затмивали явь.

«Ты должен научиться управлять своей памятью, – говорил Шебу. – Должен научиться сдерживать ее, как сдерживаешь жажду».

Шебу научил его сдерживать жажду, но не мог объяснить, как обуздать память. Лабарту учился этому сам, день за днем. И в девятое лето со дня его рождения, в пору разлива рек, он нашел верный способ.

Нужно идти, не стоять на месте, и каждой частицей тела вслушиваться, впитывать мир. И тогда упругая глина под ногами, шершавый кирпич стен, которого касается ладонь, и каждый глоток воздуха, – все вместе они станут ярче воспоминаний, и прежние чувства не пробудятся, не захлестнут.

Но сейчас, неслышно ступая по путанным улицам, он сам не знал, хочет ли удержать память. Ведь сколько раз еще зима сменит лето, прежде, чем родители вернутся?

В воспоминаниях они были рядом, вместе с ним возвращались домой. Здесь, у колодца на площади остановились, чтобы Лабарту мог утолить жажду. Он пил, стараясь не уронить ни капли, а когда отпустил жертву, и та прижала окровавленную руку к груди, увидел, что перед ним – девочка, не старше его самого, испуганная и бледная.

«Иди, – сказала ей Тирид. – Никто из нас не голоден больше». Но та лишь пятилась, бормотала слова благодарности.

Это было давно.

Лабарту вздохнул, мотнул головой, положил обе руки на кирпичную кладку колодца. Здесь не было сейчас ни детей, ни взрослых, только он, демон Лагаша.

Он любил этот город – так любят то, что хорошо знакомо, то, что принадлежит по праву. Он знал каждый поворот тут, каждую развилку. Бессчетное число раз, днем и ночью, он бродил по этим улицам, – укрощал память, наблюдал за людьми, выбирал из множества отпечатков босых ног в пыли один след, и шел по нему, пока не надоедало.

Ему нравилось имя города – Лагаш – в нем был плеск волн у причальных столбов на реке и шелест ветра в прибрежных тростниках.

Сейчас, как всегда ночью, город тихо шелестел свое имя. В домах вокруг, за каждой стеной, скрывались люди. Движение их жизней, тепло крови было повсюду: нахлынуло приливом, стало невыносимым, – и Лабарту поспешил домой, туда, где прежде жили Шебу и Тирид.

Дом быстро позабыл их тепло и голоса. Летняя жара и прохладный ветер зимы развеяли запахи. Дольше всех держался аромат душистого масла, которое любила Тирид, но и он был сейчас едва ощутим.

Все еще ступая бесшумно, Лабарту пересек двор, вошел в темный дом. Сбросил одежду, влажную от речной воды, опустился на овечьи шкуры, служившие ему постелью. Нигде в городе не было такой тишины, как в этом жилище на заброшенной улице, – но и здесь слышался шелест, распадался на голоса сверчков и дыхание ветра. И самым громким звуком в этой тишине было биение собственного сердца, движение крови в жилах.

В такие ночи трудно не думать о том, как одиноко теперь в этом доме.

С тех пор, как Шебу и Тирид ушли, Лабарту чаще стал говорить с людьми. Но то, как они кланялись в страхе, покорность в их сбивчивых и торопливых словах, – все заставляло оборвать речь, не задавать вопросов.

Тот, кто в таком ужасе смотрит на меня, не сможет понять, а, значит, не сможет и ответить.

Но были и те, кто не боялись. Были жрецы, чья жизнь словно бы проходила в невидимом Лабарту мире, и был Уруту.

Лабарту встретил его, когда разлив реки был особенно бурным, и люди горевали об унесенных лодках и разрушенных домах. Это был четырнадцатый разлив рек для Лабарту.

Он был невысок – многие дети Лагаша превосходили его ростом и были шире в плечах. Но не сильнее, нет. Горожане уступали ему дорогу, знали – вот идет демон, дитя демонов, неопаляемый солнцем, пьющий кровь. Люди отворачивались, делали охранительные знаки, страшились наступить на его тень.

Но однажды, когда Лабарту бродил по берегу канала и читал следы, как велел Шебу, подошли двое и остановились, словно ждали, заметит ли он их. Один – юноша, лишь этой весной облачившийся в одежду взрослого воина. Лук за плечами, короткая перепоясанная рубаха, нож. А рядом с ним мальчик, бледный от страха, обеими руками вцепившийся в колчан со стрелами.

Лабарту не был голоден.

Старшим был Уруту, и он сказал тогда:

– Я не боюсь тебя. Я знаю свою судьбу. Гадание гласит – умру на войне, от вражеской стрелы.

Лабарту знал, что нельзя спорить с судьбой.

С тех пор он много раз говорил с Уруту. И в городе, и на берегу канала, утром, в полдень и на закате.

– Ты демон, – сказал как-то Уруту. В тот вечер они встретились у колодца. Девушки, черпавшие воду, поспешили уйти, но Уруту остался. – Где твои родители найдут жену для тебя? В Лагаше нет больше демонов.

– Я демон, – ответил Лабарту. – Это люди в спешке женятся, рожают детей и умирают. Демонам некуда спешить.

Тирид засмеялась, когда он пересказал эти слова.

– Ты сам найдешь ту, которую захочешь привести в свой дом, – сказала она, – и сделаешь демоном, когда пожелаешь.

У Тирид были красивые ожерелья, из бирюзы, из жемчуга, из крохотных белых ракушек. Витые серьги, браслеты с бубенчиками, костяные и деревянные гребни. Ничего из этого Тирид не забрала с собой, – высыпала все украшения в маленький сундук, сказала, улыбаясь: «Это для той, что станет жить здесь».

Сквозь ночную темноту Лабарту видел плетеный сундук, – на прежнем месте, там где оставила его Тирид, у стены. Настала пятая весна с тех пор, как ушли родители, но за все эти годы никто не заглядывал в шкатулку, никому Лабарту не дарил сокрытые там ожерелья и серьги.

Ему некого было привести к своему очагу.

Женщины Лагаша с готовностью уступали его желаниям, но в глазах у них всегда таился страх. Лишь когда страсть раскалялась, и мысли теряли форму и звук, лишь тогда этот страх исчезал.

Или я не замечал его.

Однажды, он задержал девушку в своем доме. Решил – стоит ждать, стоит дать время, ведь ей нечего бояться, она поймет. Она разожгла очаг, позабывший об огне, толкла ячмень в широкой ступе, пекла лепешки. Лабарту приносил ей то, что она просила, – она благодарила, еле слышно, не поднимая глаз. Иногда, также тихо, она начинала петь. Иногда шептала что-то – замолкала, стоило Лабарту приблизиться, но он успевал уловить имена богов, слова мольбы.