Запомнил. Раздолбанный ящик, дыра в разломанной доске, засовываю глубоко руку внутрь ящика. Шарю там туда-сюда, нащупываю среди какой-то трухи нечто стоящее, тащу. С трудом, обдирая руку о края дырки, вытаскиваю большой холщёвый свёрток, разворачиваю - и там большой сантиметров 10-12 идеальной формы дымчатый кристалл горного хрусталя. Потом мне сказали - морион. Сразу мне было предложено поменять его на не менее красивый кусок яшмы. Но я не стал. Мне морион сразу понравился. Он долго был со мной. Я даже советовался с ним, учить или не учить арифметику. Это когда я поступил осенью 45-го в "настоящий" Первый класс.
Так вот, за овражком и мостиком, дальше, основательно подзаросший Нескучный сад полого спускался к Москва-реке, и, если пойти направо по набережной можно было попасть в Парк Горького.
Во дворе мы вечерами жгли костры и бросали в них несгоревшие шашки от салютов. Иногда кто-то из пацанов торжественно выкладывал из карманов где-то добытые винтовочные или пистолетные патроны. Это было особым развлечением: бросить горстку таких патронов в костер и быстро всем врассыпную и ждать когда начнет "палить". На моей памяти никого как-будто не задела шальная пуля. Но рассказывали, что где то в соседнем дворе были пострадавшие.
Вообще, во дворе ребята проводили все свободное от учёбы время. Играли в разные игры. "Ножички". Двое или трое ножичком - перочинным или заострённым кухонным, очерчивали круг. Делили его на равные части для каждого игрока. И по очереди бросали нож в землю, чтобы он вонзился, и по наклону отрезали, присоединяя себе новое "владение". И так, пока нож не воткнется в землю. Тогда очередь переходила к другому игроку. Проигравшим считался тот, чья урезанная территория становилась такой малой, что он не мог на ней устоять на одной ноге.
Еще была игра в "козла". Прочерчивали на земле черту. Тот, что "водил", становился спиной к черте и нагибался вперед, упираясь руками в колени. Сзади с разбегу перепрыгивали через него, отталкиваясь от его спины руками, что то вроде опорного прыжка в спортивной гимнастике. Дальше, тот, что "водил", переходил туда, где приземлился первый прыгнувший через него. Теперь, следующему приходилось прыгать через него с более дальнего расстояния, не переступая черту. И так до тех пор, пока очередной "прыгальщик" не сможет из-за дальности водящего через него перепрыгнуть, собьёт его в прыжке,. . Тогда этот неудачник становился "водящим".
Были и другие игры. Подбрасывали мячик, разбегались, кто-то ловил, пытался попасть в другого игрока.. Недавно узнал, что это была известная повсюду игра и называлась "штандер".
Были и что-то вроде казаков разбойников. Была и лапта - ну это все знают. Эту старинную русскую забаву "слямзили" американцы и назвали "бейсболом".
Да, вот еще было увлечение. Тряпичный мячик, так, комок тряпок, иногда со свинцовым утяжелителем. Надо было подбрасывать подвернутой внутрь щиколоткой ноги вверх таким образом, чтобы этот тряпичный комочек не падал на землю. Кто дольше, тот и победитель.
Вот подумал. Не было в те годы ни телевидения, ни тем более интернета. И вся наша пацанья жизнь проходила по дворам. Там кипели страсти-мордасти. Там выковывались характеры и определялись дальнейшие судьбы.
Помню еще выставку трофейной немецкой техники в парке Горького. Крутились вокруг немецких танков, длинноствольных пушек... Но особых воспоминаний об этой выстави почему то не осталось.
Особое воспоминание. Репродуктор на стене. Тётя Фаня у нас в гостях. Середина дня. Папа на работе. Мама, я. Тихий разговор женщин. Вдруг они замирают, и я слышу хорошо знакомый баритон диктора об объявлении нами войны Японии.
Тётя тяжко вздыхает, "Боже мой, опять война... Я думала, что всё уже закончилось... неужели опять все сначала...". Тревожное молчание. И так страдальчески и безнадёжно это было сказано, что мне это запало в памяти.
У нас коммунальная квартира. Две комнаты - у соседей - муж, жена и два сына. И мы - в одной комнате - папа, мама, сестра и я. Так метров, наверное, 14-15. Помню дерматиновый черный диван с высокой, такой же дерматиновой спинкой на всю длину с полочкой сверху. Наше окно выходит на Большую Калужскую улицу (ныне Ленинский проспект). Моя кровать справа от окна вдоль стены. На стене бархатный тёмно-зелёный коврик, похожий на скатерть, с золоченым выпуклым по всему коврику рисунком. Что-то вроде растительного орнамента по всей его поверхности. Коврик по всей длине кровати. Кровать обычная, железная с никелированными набалдашниками на углах спинок кровати. Коврик хорошо запомнился видимо потому, что я в те годы часто болел, и лежа в кровати, подолгу разглядывал эти золотые витиеватые лианы по всей его поверхности. Рассматривая их, прослеживая взглядом весь маршрут рисунка, что-то воображая, мечтая, двигался мысленно по этой золотой лиане. Моя задача была, проведя взглядом по всей длине золотой лианы, вернутся к исходной точке. Коврик, наверное, всё-таки это была праздничная скатерть. Как она оказалась у нас, не знаю. Кто-то подарил из родственников? Наверное, от дяди Паши и тёти Фани. О них я расскажу позже. Здесь скажу лишь, что дядя Паша, Павел Викторович, был высокий красавец, с небольшой окладистой бородкой, наверное, лет пятьдесят. Он сочинял детские стихотворные сказки. Иногда читал их мне. Они были рукописные, на тонкой желтоватой бумаге, карандашом. Мне они очень нравились. Он дарил их мне. Как я теперь хотел бы почитать их. К сожалению, ничего не осталось.. В нашей семье фигура Павла Викторовича была окутана какой то тайной. Как то однажды я услышал тихий разговор о его дворянском происхождении, о его каких то приключениях. Говорили, что у него два высших образования. Всё это представлялось мне нечто загадочным. В воздухе витала тихая тайна. Судя по всему, это был очень талантливый человек с богатой жизненной биографией. Совершенно нереализованной.
Он со своей женой Фаней (не помню её отчества), ютились вдвоем в маленькой комнатке при сыроваренном заводе в Москве. Эта комнатка, я был у них однажды в гостях с мамой, поразила меня жутко неприятным резким запахом сыроварного производства. Теперь мне понятно, что это было, по-видимому, какое то подсобное помещение при заводе, которое они занимали, так как он работал на этом заводе. Поразили также очень уж тесные "просторы" комнатки, - две узкие железные кровати и между ними небольшой колченогий столик со стулом. За занавеской в торце комнаты, а она такая узкая была, - что то вроде места для одежды. Мы расселись на кроватях друг против друга, и пили чай с бубликами. Взрослые что то горячо обсуждали. О чём - не помню. Помню, дядя Паша горячо убеждал маму , о чём - не помню, да скорее я и не прислушивался. Я тянул маму скорее домой, запах сыроварения был нестерпимым. Боже мой, я сейчас думаю, как они бедные там жили... . Потом дядя Паша долго не появлялся у нас в гостях. Больше я его не видел. Я однажды спросил у мамы: "Что дядя Паша к нам не приходит, да и тетя Фаня тоже?" Мама объяснила мне, что именно не помню. Позднее я узнал, что дядя Паша повесился на спинке своей железной кровати...
В те годы я много болел. Несколько раз воспалением лёгких, чуть не умер. Антибиотиков тогда, понятно, еще не было. Впрочем, говорят, пенициллин уже где-то появился. Одновременно у меня обнаружился ревмокардит, разговоры про порок сердца, разные другие детские болезни, корь, ещё что то, как же без них я мог. Да, воспаления лёгких, одно за другим... Такая вот долгая "болезная" полоса у меня пошла.
Помню женщину врача, что мною занималась. Очень, наверное, была толковым врачом, такая деловитая, не терпела многословия. Постоянно в гимнастерке. На войне была врачом в санитарном поезде, курсировавшим с передовой в тыл и обратно. Такой вот "челнок" тех лет. В тыл с ранеными для лечения, на фронт - за новым "раненным пополнением". (Здесь, замечу, теперь мне уже не отделить собственные воспоминания, от того, что услышал в разные годы от мамы). Да, так вот - санитарный поезд или, как тогда говорили - "состав", когда шел с фронта, "состоял" из раненных. Страшный сгусток страданий и жизненных неопределённостей, так и представляешь - тёмный шлейф боли тянущийся за его неспешным движением на восток (вспомнились русские землепроходцы, которые когда то "шли встреч солнцу", пока не дошли до Тихоокеанского упора. И вот снова на восток...
