И вот теперь он гнался за нами что-то отчаянно крича и жестикулируя. Маме показалось, это она потом рассказывала, ей показалось, что он кричал нам, чтобы мы бежали быстрее. Что еще могли мы подумать.... И мы бежали в этом пшеничном поле еще быстрее, как могли, не разбирая дороги...
Мы слышали приближающийся рев моторов совсем низко летящего немецкого самолета. Вот пулеметная очередь скосила рядом с нами полосу пшеницы. Ясно, он нацелился на нас! Господи, быстрее убежать! И тут нас, наконец, догнал этот военный, он в прыжке кинулся на нас, сбил с ног, почти подмял под себя. И тут до нас дошло, наконец: он все время кричал нам "Ложись!!". Он кричал "Ложись!!!". Мы не поняли его. Он кричал "Ложись! Ложись!".
Бегущие люди - отличная мишень для этих пилотов, охотников на людей. Он кричал "Ложись!", а мы бежали еще быстрее.... Он понял, что сейчас произойдет, если мы немедленно не рухнем в высокую пшеницу и неподвижно затаимся. Он видел маневр самолета. Как он, наверное, досадовал на нас, на наше непонимание ситуации! Это же было очевидно, надо было прятаться в пшенице, а не бежать сломя голову, подхлёстывая охотничий азарт пилота... Да, мы не поняли....
В последнем усилии он наконец то догнал нас и сбил с ног, чтобы мы перестали быть мишенью для пилота. Он свалился сам, почти закрыв нас с мамой. Мы все замерли, пережидая атаку. Самолет еще некоторое время покружил над полем. Наконец пилоту видимо надоела эта "забава", и он улетел.
Мы медленно приходим в себя. Мама приподнимается, осторожно высвобождая ноги из под военного, который почему то продолжает неподвижно лежать.
"Спасибо", тихо говорит мама " я забыла, что надо падать на землю и лежать неподвижно, когда налет самолетов, я испугалась и побежала". Она смотрит вокруг.
Я тоже прихожу в себя.
Над колосьями пшеницы, ближе, дальше от нас, поднимаются фигуры женщин, медленно бредут к чудом уцелевшей машине. Их явно меньше, чем перед налетом. До нашего слуха доносятся стоны, протяжные рыдания.... Пахнет гарью и ещё чем-то непонятным и неприятным...
Мама снова обратилась к по-прежнему лежащему без движения военному: "Скажите, надо возвращаться к машине?".
Военный был мертв. Спасая нас с мамой, он не смог сохранить собственную жизнь. Пилот самолёта не промахнулся...
Мама впоследствии пыталась узнать его имя и фамилию. Кто он был и откуда, так и не удалось выяснить.
Потом, много лет спустя, мы многое узнали про эту войну. Сколько их безымянных, самоотверженных, тогда летом 41-го полегло в таких вот не скошенных пшеничных полях.... Кого-то помнят, многие забыты, большинство так и осталось безвестными.
Всех убитых вынесли на обочину дороги в надежде, что военные части потом, когда будут двигаться по этой дороге, заберут трупы. Время не ждало нас. Оставшиеся в живых погрузились в кузов и машины двинулись дальше.
Дальше большой провал в моей памяти.
Мы ехали долго. Еще несколько раз были налеты. Эти налеты я не помню. Наверное, новизна ситуации притупилась...
Помню еще только один эпизод из этой поездки.
Мы по-прежнему у заднего борта. Большую часть пути я в каком то забытьи. Иногда открываю глаза и смотрю на вторую машину, которая ползет за нами. Потом опять впадаю в голодное тупое беспамятство.
И вот опять гул самолета. Он на низкой высоте проносится быстро и неожиданно. Машины даже не успевают остановиться. Раздаются бомбовые взрывы слева, справа от машин. Все заволакивает дымом. Один взрыв особенно раскатистый. Самолет как появился неожиданно, так и исчез. Весь налет занял минут пять.
Это, конечно, все потом мама рассказывала.
Наша машина продолжает стоять и после того, как самолет улетел, что несколько странно. Недолго стоим. Шофер выскакивает из кабины. Куда то бежит, что-то крича. Проходит немного времени, и мы трясемся в кузове дальше.
Я просыпаюсь, открываю глаза, по привычке смотрю, где там вторая машина. И не вижу ее. Спрашиваю у мамы, где машина. Мамин голос дрожит: "Нет больше второй машины. В нее только что попала бомба. Никто не остался в живых".
А в ней было столько наших хороших знакомых, ведь мы все друг друга близко знали.
Чтобы завершить этот эпизод - тот железнодорожный состав на станции города N, на который мы должны были погрузиться для отправки дальше на восток, сразу после завершения погрузки и начала движения, был разбомблен немецкой авиацией и полностью сгорел прямо на станции.
Отцы и мужья, провожавшие наши машины во Львове, в большинстве своем добирались до этой станции, как правило "пешим ходом". Население окружающих сел неоднозначно, часто враждебно, относилось к людям из Советской России, и потому заходить в дома было опасно. Те, кто всё-таки с опозданием к назначенному сроку добирался до этой станции, чтобы что-либо выяснить о семье, или, хотя бы убедиться, что эвакуационный эшелон благополучно ушел на Восток, узнавали печальную новость о налете немецкой авиации и о том, что эшелон после погрузки пассажиров, был полностью разбомблен и сгорел.
Вокруг на станции царила полная неразбериха, паника... Никто ничего толком не мог сказать, уточнить.... Немногие оставшиеся сотрудники станции в отчаянной спешке носились туда-сюда, выполняя чьи-то распоряжения, указания...
Готовилась полная эвакуация всего персонала железнодорожной стации и уничтожения всей инфраструктуры этого железнодорожного узла.
Никто ничего не мог толком сказать о судьбе пассажиров. Наспех составленные эвакуационные списки либо затерялись, либо сгорели. Побродив по опустевшей станции, пытаясь что-либо разузнать подробнее о происшедшем, мужчины с отчаянной безнадежностью осознавали, что все мы погибли в этом поезде от взрывов и огня.
Большинство мужчин, побродив по станции, вынуждены были двигаться дальше по маршрутам, уготованным им - кому директивным указанием, кому собственным разумением... .
Мой отец, узнав о судьбе этого поезда, был уверен, что мы погибли.
Кто же мог предположить, что наша полуторка опоздает к отправлению этого злосчастного поезда почти на трое суток.
Забегая вперед скажу, что только через месяц мытарств по дорогам вздыбленной войной страны, которая шла за нами по пятам, всё время догоняя, мы с мамой, наконец-то добрались до Москвы, где у нас была маленькая комната в общей коммунальной квартире. И, когда казалось, что мы, наконец-то в безопасности, я на полгода полностью лишился речи, совершенно не мог говорить. Потом заговорил, но с тяжелым заиканием, которое доставило мне потом много разных проблем, и, позднее, в школе, да и после, тоже...
Так вот, возвращаясь к библейскому стереотипу, прихожу к крамольному выводу, что "в Начале..." не всегда и не у всех было Слово.
2. Арктика (запоздалые воспоминания)
Сегодня в гостях у нас моя сестра Светлана, она младше меня на шесть лет. Вспомнили былое. И вот решил набросать построчно всё то, что вспомнится о годах и месте, где она родилась, и где я "пошел" в школу.
После, так называемой, эвакуации из Львова, о чем я рассказал ранее, мы с мамой попали сначала в Саратов, к родственникам. Милейшая супружеская пара агрономов селекционеров, работавших ещё с Мичуриным. Впоследствии они вернулись в Мичуринск (б. Козельск), где продолжили свою творческую работу по выведению новых сортов яблонь и других фруктов. Это была высокообразованная супружеская пара из старой плеяды истинных русских интеллигентов. О них я расскажу позже. Затем, в 1940 году, мы вернулись в Москву в нашу комнату в коммунальной квартире на Большой Калужской (ныне Ленинский проспект). К тому времени, отец уже тоже вернулся в Москву.
И вот 1942 год. Арктика. Усть-Енисейский район. Это север Красноярского края, Таймырский (Долгано - Ненецкий) автономный округ), ныне упразднённый. Усть -Енисейская геологическая экспедиция. Поиски нефти. Буровая поисково-разведочная скважина, подсобные помещения, мастерские, деревянные из досок бараки, в которых живут работники экспедиции: геологи, буровики, их жены и дети, тех, у кого они имеются. Всего, наверное, человек двадцать, двадцать пять.
