Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: "Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной". Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого ― истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь "содержались" не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой ― самой дальней.

... ― Кто сказал "мичман-шкатулка"?

Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:

― Все идёт не так, как будет...― птьфу...

― Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру...― птьфу...

― ...и пока лопата не поцелует донышко... ― птьфу...

Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: "В чемодан или сундук положил я свой мундштук?".

Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской - весело. Но я никогда не забуду морпеха.

- Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, - раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.

Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь укромном углу. Бедняга вставал рано: приготовить сначала завтрак, потом обед, а после обеда сразу приступал к ужину. Он был коком на гауптвахте и ходил постоянно заспанным. Мы удивлялись, как в таком сонном состоянии ему удавалось готовить еду, ни разу не упав ни в один из огромных котлов. Арест матроса-кока заканчивался ровно за час до очередной готовки. Весь штат гауптвахты, состоявший из начальника и старшины, губари, а также караул кормились у Дорофеева.

Существенным минусом обеих гауптвахт было отсутствие женщин. Нет, женщины присутствовали, но исключительно в вечерних рассказах губарей.

- Познакомился тут в увольнении с одной. Корячка, но на мордочку ничего. В части надо быть в двадцать два ноль-ноль, а увольнительная в самом разгаре. Какая к чёрту служба, когда подружка тебе этак игриво: "Обязательно надо сначала в рот - ну что за солдатская привычка?" А я только галифе расстёгиваю. Вот что значит натаскана. Раз так - намёк понял с полуслова, не стал разочаровывать...

- А вот у меня подружка - класс! Муж у неё на подводной лодке служит. Только замуж вышла, а мужа - на подводную лодку. Классная девка, не успела наласкаться. Зато когда муж на дембель придёт, будет уже всему обученная.

- Ты смотри, чтоб тебе дембельнуться раньше его. А то он так тебя обучит, что сам станешь подводной лодкой...

Отсутствие женщин сказалось примерно через год. За других не скажу - у каждого своя конституция. Но у нас с Лукой именно через год. Весь год мы о женщинах даже не вспоминали. Тогда-то Глеб и рассказал про тайные ящики на складе.

Глава четвертая

И ты, брат?

Виталий говорит, что он мне брат. Я готов согласиться с ним, но он ставит условия. Считает, что я должен его слушать и поддерживать всякий раз, когда он спорит с Лукониным. Получается, если у брата и Луконина есть меж собой разногласия, то последнего мне нужно выбрасывать из своей жизни, как только того требует момент.

- А кто такой Луконин? ― рассуждает Виталий. ― Посторонний человек. А я тебе не чужой. Всё ж таки брат, один-единственный, пусть и двоюродный. Это Луконин на меня доносы пишет из-за того, что я купил себе двухсотый "Крузер"9 . Больше некому. Меня проверками замучили.

Хотя меня тоже заинтересовал двухсотый, я не захотел выяснять, пишет Глеб доносы на Виталия или не пишет: это их личные отношения, и только они сами должны в них разобраться. Лишнему здесь не место, и в их делах я не участвую. А с Лукониным общаться перестану только в одном случае: если с его стороны будет нечто подобное по отношению ко мне. И то ещё десять раз подумаю, стоит ли с ним рвать. И это нормально. Мы с братом воспитывались в разных культурно-бытовых средах. Наши с ним матери родные сёстры. Когда после смерти своей матери ― нашей с Виталием бабки ― они продали дом, то поругались, и надолго. И у меня в семье существовало табу на упоминание о тётке. В детстве нам с братом лишь немного довелось пообщаться друг с другом. Это было на хуторе, перед тем, как мне пойти в первый класс. Брат тогда учился в пятом. Потом мы переехали, и школу пришлось поменять.

Мне не хватило времени, чтобы подружиться с Виталием. За давностью лет впечатления о нём почти стерлись. А из-за разницы в возрасте в детстве общих интересов у нас особо и не было. Но он здорово мне помог, когда я только пришёл в школу. Когда у первоклашки есть старший брат, можно никого не бояться, разговаривать через губу и даже иногда задираться. Старший брат, которому всегда можно пожаловаться, заранее зная, что он обязательно ввяжется и заступится за тебя, даже если ты и не прав, - это круто во все времена.

Однажды я его опозорил. Я отпросился в туалет, но не смог открыть дверь - ручка располагалась слишком высоко, чтобы я мог до неё дотянуться. Мне ничего не оставалось, как позвать на помощь брата. И я отправился прямиком в класс, где он учился, и, открыв дверь, прямо при всех сказал:

- Виталя, открой дверь в туалет, а то я до ручки не достаю.

Класс дружно грохнулся от смеха, а брат покраснел. Учительница улыбнулась и вышла со мной, чтобы открыть мне дверь. Наверное, она пожалела Виталика, не выставив его перед одноклассниками "нянькой".

А на перемене Виталий мне выговаривал:

- Ты зачем меня опозорил? - И замахнулся: - Ка-а-к дал бы...

Но не дал, потому ему самому было приятно выглядеть в глазах окружающих защитником младшего брата, чувствовать себя сильным.

И всё же я его плохо знал. Так - редкие воспоминания.

Во дворе бабкиного дома стоял неизвестно кем сделанный турник, на котором Виталий заставлял меня крутить "колесо". Я никак не мог допрыгнуть до перекладины, и брат поднимал меня и говорил:

- Хватайся обеими руками. Это что за обезьяний хват?! А ну, хватай, как положено. А теперь подтягивайся. Крути "колесо".

Так продолжалось всё лето. Каждое утро брат приобщал меня к физкультуре.

- Так, иди сюда! Сейчас будем заниматься физкультурой. Крути "колесо".

И я крутил, извиваясь, как ящерица, не смея и пикнуть. Только благодаря брату я стал заниматься боксом и до сих пор делаю зарядку по утрам. Иначе мои мышцы дряхлеют. А "колесо" я больше не кручу.

Я помню, как умирала бабка. Тогда я ещё не знал, что такое агония. "Что-то мне плохо, внучочки ,- полежу немного", - сказала она и легла на свою кровать возле печки с изразцами. Обычно со своего ложа она по вечерам читала нам Библию, а мы сидели на полу и слушали про какого-то Ирода и отрубленную голову.

Мы с Виталькой стояли возле неё и видели, как она умирала. Бабка повернулась к нам и протянула руку. Я смотрел на неё и думал, что сейчас она скажет: "Ах вы, пройды такие!" ― и встанет. "Почему она так долго дёргает головой? Почему так на нас смотрит?" - недоумевал я. Виталий подошёл к ней поближе, а я остался на месте. Я решил, что она хочет обнять нас, но не смог сдвинуться с места.