Annotation

Стефановский Станислав

Стефановский Станислав

Изыди

ИЗЫДИ

Роман

Глава первая

Борис и Глеб

Когда Глеб начал разливать вторую бутылку водки, я понял, что спать мы не будем. Никогда не соглашусь с ним. И кого я за это ненавижу больше: себя или его - большой вопрос. Но видимо, всё-таки его, если пытаюсь доказать ему, что он не прав.

- У тебя какой крест висит на шее? Православный? - спрашиваю.

― Ну православный и что? - Глеб не понимал, куда я клоню.

- А что ты тогда гонишь на сербов? За что их бомбят?

- Ну, они же против...

- Против чего?

- Против демократии. Весь мир против них.

- А весь мир - это кто? Европа? Да просто хорваты им роднее, чем сербы. Закон симпатий. Или Хавьер Солана для тебя образец демократии? А может, ты считаешь, что хорваты и боснийцы - ангелы? Значит, так отплатила крошка Мадлен Белграду за то, что этот город когда-то спас её от нацистов? Снимай свой восьмиконечный! - я разозлился по-настоящему. Давно так не злился.

Глеб молчит. Он достает третью бутылку. Мне жаль сербов, я пьян и злюсь на Глеба. Я злюсь, потому что не убедил его, хотя он и молчит. Уже под утро мы приканчиваем четвертую. Мы добиваем её под мои попытки рассказать Глебу о предложении Бориса написать роман. Написать его должен я. Наш спор с Глебом я пытаюсь сгладить шуткой:

- Очередной роман закончен. Может, прав Борис: пора приниматься за следующий?

Глеб считает меня падшим циником. Он говорит, что я связался с несовершеннолетней. Говорит, я должен сказать ему спасибо за то, что он не даёт этому ход, потому что он мой друг. Я попытался провести ликбез, защитившись от клейма, которым он меня припечатал. Объяснил ему, что падшими вообще-то называют ангелов, а уж никак не циников. Но Глеб лишь презрительно окинул меня взглядом и изрёк:

- Это кто у нас здесь ангел? Ты что ли?

Он не любит романы ни на бумаге, ни в жизни. Он не влюбчивый - это, во-первых. А во-вторых, его задело, что это с подачи Бориса, а вовсе не с его легкой руки я наконец-то сподобился сотворить что-то большее, чем всякие там рассказики, повести и прочая литературная мелочь. Да, действительно, когда-то Глеб первым посоветовал мне написать роман. Но лично для меня главным аргументом стало мнение Бориса. Не сговариваясь между собой, они оба каким-то странным образом решили, что я должен отметиться в этом огромном литературном мире - океане депрессняка, судорожных истерик, стенаний и мук. Наверное, потому, что они не знали, чем он наполнен: множеством творческих лабиринтов и тупиков, непримиримой борьбой с редакторами и вечным поиском издателей. Да-да, я знаю, о чём говорю. Кое-какой опыт у меня есть. Редактор мне так и сказала:

- Ну, у нас же литературно-художественный журнал.

Она изуродовала мой рассказ так, что меня чуть не стошнило, так же, как и Бориса, которому я тоже дал почитать "отредактированное" эссе. Я хотел было возмутиться, но когда узнал, что она в своё время преподавала русский язык в средней школе, как-то сразу успокоился. Это в корне меняло дело. Я спокойно забрал свой рассказ о родном городе и больше в этот журнал не обращался. Ну а что, собственно, можно ожидать от учительницы русского языка, годами не вылезавшей за рамки школьного учебника для пятого класса?!

- Это у вас эссе, - нудным голосом вещала она. - А действительно на фронтоне описываемого вами здания есть фамилии двух вождей? Я посмотрю, я проверю. У нас литературно-художественный журнал.

Оказалось, что она ничего не знала про город, в котором жила. А и впрямь: зачем? Чтобы сказать "это у вас эссе", совсем не обязательно интересоваться историей города, которому посвящено эссе, что ей принесли. Так что пусть себе редактирует дальше. Только не меня.

Прочитав пару моих рассказов, Глеб сказал мне: "Ты должен написать что-нибудь эпохальное". Не скрою, это польстило, и я ждал, что он продолжит и как-то вдохновит ещё, но приятель данную тему больше не поднимал. Меня задело, и я все время пытался вернуть его к нашему тогдашнему разговору. Я буквально задёргал его: а что, мол, такого эпохального написать, что ты имел в виду? Но Глеб уклонялся. Он упрямый, как вьючное домашнее животное. Один только раз проговорился. "Напиши, - сказал, - про нашу службу. Потому что служба в Советской Армии - один сплошной анекдот. Все самое правдивое в жизни - это анекдот".

Но писать только про службу мне не хотелось. Тем более после "Ста дней до приказа". "Сто дней..." для меня - недосягаемый уровень. Мне казалось, что правдивее описать молодёжную однополую тусовку просто невозможно. Учитывая то, что я - писатель-любитель, да что уж там - дилетант, наверняка у меня бы вышло намного хуже, хотя совсем обойти эту тему вряд ли бы получилось. Всё-таки мы с Глебом служили в одном танковом батальоне.

Мы познакомились, когда чрево сто пятьдесят четвёртого выплюнуло в Елизово пятьдесят восемнадцатилетних наспех остриженных (всех, кроме меня, по причине моего опоздания на сборный пункт) новобранцев. Один парень одолжил мне старую зимнюю ушанку: у него оказалось две. Он вытащил её из-за пазухи и протянул со словами:

- Возьми, а то замёрзнешь. Менингит нам не друг, а туберкулез не товарищ.

Я был без шапки, а на лётном поле было минус двадцать. Что и говорить, Камчатка встретила нас сурово. От холода меня колотило мелкой дрожью. Натянув ушанку, я почувствовал, как согрелась не только моя голова, но и сам я перестал дрожать. Как будто этот крепко сбитый, с торчащими клоками волос за ушами коротышка поделился со мной частью своего тепла. Я никогда не смогу забыть этой простой мальчишеской услуги.

- Глеб, - назвал своё имя неровно остриженный.

И хотя в отличие от него я был ещё не стриженый, шевелюра мне вряд ли бы помогла. На бетонке мы долго ждали автобус, а ветер был почти ледяной. Кабы не Глеб, моя служба закончилась бы не начавшись. Вся дурь, которую мы шмаляли, пока летели, моментально улетучилась. Когда кайф от гашиша прошёл, разговорились, и выяснилось, что мы из одного города. Гашиш он предложил мне ещё в самолете. "Почему бы и нет, - прикинул я, - раз сам не догадался запастись заранее?" А вот он догадался. В кабинке туалета мы курнули сначала по одной, затем - по второй. Так мы скоротали двухчасовой полёт. А потом он предложил мне шапку.

С того гашиша и поношенной ушанки прошло много лет, и вспоминаем мы о них исключительно как о первопричине нашей дружбы, растянувшейся на долгие годы. Я всегда помню, что именно благодаря Глебу не заработал тогда менингит. Хотя с головой у меня проблемы периодически бывают. Не в прямом смысле, конечно, а в переносном. Отдельные умники типа писателей, поэтов и художников считают, что переносный смысл можно уловить в каждом моменте жизни. Наверное, Создатель придумал его для того, чтобы не закиснуть от скуки. Когда я думаю о чём-то одном, а потом выясняется, что на самом деле это вовсе не то, что я себе воображал, чувствую себя опоздавшим на самолёт, который на глазах у всех взорвался сразу после взлёта. Мне приходится возвращаться к началу, чтобы увидеть, где же я сделал зигзаг, зачем купил билет на этот рейс. Я говорю себе: "Ведь я собирался куда-то лететь, мне надо только вспомнить, куда именно". И я вспоминаю - видимо, только поэтому я ещё не в дурдоме.

Когда я спорю с Глебом, и мне хочется ему врезать, всегда мысленно переношу себя на лётное поле.

Я думаю, что дружу с его семьей. Это я так думаю. Жена Глеба знает про меня, и у меня есть подозрения, что она вообще много чего знает про всех, с кем общается и с кем в принципе знаком Глеб. Значит, он всё-таки рассказывает ей о нас. С другом детства Борисом всё совсем по-другому - я знаком со всеми его жёнами, а его знаю, как себя. А вот про жену Глеба ничего не знаю. Он никому её не показывает. Это тайна Глеба и его больная тема, которую приятель никогда не поднимает, и распространяться о личном не собирается.