Виталий взял её за руку, но бабка никак не отреагировала. Странно было видеть её такой: дёргающей головой и всем телом, смотрящей мутными глазами мимо Виталия, с протянутой рукой. Ещё через несколько минут бабка дёрнулась последний раз, вытянулась и затихла. Я немного постоял, ожидая, что, может быть, она всё-таки обнимет брата. Но бабка оставалась неподвижной. Всё было кончено.

Мы не знали, что делать дальше. Я каким-то чувством понял, что бабка не заснула.

Виталий подошёл ко мне.

- Беги домой, вы ближе живёте, скажи тётке Лидке, что бабка умерла, - он отдал мне приказ отрывисто, каким-то чужим голосом и цвыркнул сквозь зубы. Брат хотел казаться взрослым. Особенно передо мной.

Тётка Лидка - это моя мать. Я побежал домой через кукурузное поле, чтобы быстрее донести до неё печальную весть и сообщить, что Виталька в доме остался один с умершей бабкой. Я очень тогда за него испугался.

А потом были похороны, и я услышал, как наши матери стали обсуждать продажу дома. Они спорили, а мне было невдомёк, почему. Разве так сложно поделить его пополам? Когда я сказал об этом Витальке, он посоветовал мне не вмешиваться во взрослые дела. После поминок я побывал в доме только один раз. Что-то тянуло меня туда. Наверное, захотел с Ним попрощаться.

Улучив момент, когда брат с матерью гостили у нас в бараке, я упросил Виталия тайком сбегать на хутор.

В доме нас встретил какой-то чужой запах, испугавший меня так, что показалось, будто мы пришли не туда. В старом шкафу я нашёл бутылку шампанского, завёрнутую, как новогодняя игрушка, в прозрачную бумагу. Брат развернул обёртку, открыл бутылку и, немного отпив из неё, протянул мне попробовать. В отличие от Витальки, мне хватило и одного глотка. Кислый, с горчинкой, вкус вина ожидаемого облегчения обонянию не принёс. Не зная, что дальше делать с шампанским, мы стали дурачиться и бегать по комнате, разбрызгивая содержимое бутылки во все стороны. Вскоре чужой запах смешался с запахом кислятины, и комнату наполнила вонь, схожая с той, что стояла в уборной в конце двора. Разлив напиток по полу, мы ушли, не сказав никому ни слова. Я простился с домом, оставив в памяти этот новый запах, который никак не вписывался в мою мечту.

С тех пор прошло много лет. Я совсем не знал, какой человек мой взрослый брат: добрый или злой, честный или нет, раздражительный или спокойный, открытый или замкнутый, примерный семьянин или тот ещё ходок. Детские впечатления давно выветрились из головы, не оставив и следа. Я потерял Витальку из виду на долгие годы, в течение которых каждый из нас жил своей жизнью. Знал только, что брат дослужился до больших чинов и долгое время работал в других городах. Встречались мы редко, в основном на похоронах наших родственников. В такие моменты всегда принято говорить только правильные слова ― те, которые от тебя ожидают услышать. И понять, что из себя представляет тот или иной твой родственник, невозможно. На похоронах все ненастоящие.

После того как умерла бабка, мои близкие и дальние родственники, прежде регулярно собиравшиеся в доме, сначала перестали общаться между собой совсем. Но постепенно начали встречаться чаще и чаще. И поводом к встречам тоже служили похороны. Сначала умер какой-то наш дальний родственник. Ввиду малолетнего возраста мне было неведомо чувство утраты. Моя мать знала умершего, поэтому всплакнула (как мне показалось, больше для порядка) и пустилась в разговоры, а точнее, в споры со своей сестрой - матерью Виталия - о том, как "неправильно" продали дом. Те похороны мне запомнились, и с тех пор любые другие стали восприниматься некими заседаниями клуба родственников, круг которых постоянно сужался, и "членство" в котором подтверждалось осознанием того, что поводом для следующей встречи будет кончина кого-то из них. Брата с его постаревшей матерью я увидел лишь через много лет, когда мог и должен был относиться к смерти так, как это предписывается канонами, традициями, ритуалами, впитать которые я обязан в соответствии с утвержденным "регламентом" социума.

После того как я вернулся из армии, родственники начали умирать с удручающе-печальной регулярностью, как будто хотели показать и доказать мне, что я не зря служил и защищал именно их, а они не уходили в мир иной только потому, что ожидали моего возвращения, чтобы за это отблагодарить. Но теперь, мол, они спокойно могут уйти, потому как уйти, не отблагодарив, никак нельзя.

Поминальные обеды после двух-трёх обязательных слов о покойном напоминали посиделки давних знакомых, наконец-то собравшихся вместе после долгой разлуки. Присутствуя на таких обедах, я не чувствовал, что потерял ещё одного близкого человека, как это было после смерти отца. И удивлялся самому себе. Споры двух сестёр, выяснения, кто из них сколько выручил от продажи семейного гнезда, рассказы брата о своих многочисленных рыбалках, беседы мужчин о великих стройках коммунизма - всё это не вызывало ощущения потери. Это чувство появлялось потом, когда я вдруг осознавал, что никогда не прижмусь к родной колючей щеке. Чувство, что ты участвуешь в застолье, никак не связанном с чьей-то смертью, порождалось, конечно, напряжёнными спорами наших с Виталием матерей, и эти споры были пронизаны застарелыми обидами.

Постепенно я привык, что других поводов встретиться с родственниками, скорее всего, не будет, и даже научился прогнозировать очередные сборища, почти безошибочно определяя и повод, и примерное время. Разговорам о родне, о том, кто кому приходится братом, дядей, тёткой, двоюродным племянником и так далее, не было конца и края, и чья-то смерть являлась лишь поводом собраться вместе: оглядеться вокруг, провести перекличку в ожидании самого грустного - "расчёт окончен". Я поймал себя на мысли, что постоянно думаю о том, кто же произнесёт эти слова. Смерть утратила для меня свой изначальный смысл (обязательная скорбь и только скорбь, чувство очередной утраты). Я понял, что в конечном итоге все поминки сводятся к тому, чтобы вовремя с них уйти. Главное, чтобы не возникло иллюзии, будто таким образом можно обмануть чёрную с косой.

После ссоры с матерью тётка сказала, что ноги её у нас не будет. Брат поддержал свою мать, сказав мне, что всё началось из-за дома. А отца моего им было жаль. Так тётка сказала матери на его поминках. Но это не пробудило желания спроецировать её давнишнюю дружбу с моим отцом на себя самого. Возможно, поэтому я редко навещал её. Мать Виталия действительно очень хорошо относилась к моему отцу, и в гостях они часто пели вдвоём за столом. А вскоре из жизни ушли и моя мать, и Виталькина, и его отец. Многочисленные похороны как будто сблизили нас. Все поминки прошли как длинная вереница однообразных событий, и с каждыми новыми встречами по этим, мягко говоря, невесёлым поводам ещё тщательнее уточнялось, кто из наших многочисленных родственников кому кем приходится, и раскрывались разные, прежде никому не известные подробности.

Чтобы узнать своего брата получше, я предложил Борису и Глебу брать его с собой на рыбалку. И, как выяснилось, худшего способа и придумать не мог. Пренебрежение мною, как неспециалистом в рыболовной сфере, утроилось. Брат и приятели сблизились, и всем троим стало не до меня.

- Что от тебя толку? Ты не рыбак, - презрительно вынес мне вердикт Виталька.

Я решил посопротивляться.

- Зато я могу на вёслах, занимался в яхтклубе, - заявил я. Мне пришлось соврать, чтобы придать себе весу, хотя, честно признаться, с лодкой справлялся плохо.

Но Виталий упорствовал. Первым сдался Борис:

- Хорошо, будешь на вёслах.

Грести я научился быстро и понял, что выиграл. А то ишь чего удумали - меня с собой не брать! Постепенно с моим присутствием троица смирилась.

Брат быстро подчинил себе моих друзей (да и меня), оказавшись в центре внимания. Если его спиннинг цеплялся за корягу или куст, то на зацеп бросались всем скопом. Процедуру отцепления крючка Виталька организовывал как спецоперацию, в соответствии со всеми полагающимися при этом канонами - оперативными и управленческими. "Боря, вытаскивай второй спиннинг, чтобы не запутаться!", "Луконин, подстрахуй!", - раздавал он указания. "А ты греби давай. Да к месту зацепа, балда! Шустрее уже. Всё, табань!" - эта команда адресовалась уже мне.