... ― Та-а-а-к... А почему у вас солдаты ещё спят, товарищ старший лейтенант? Подъём давно был, ― распекал замполита Ломов, вздумавший с утра пораньше пройтись по ротам.
Плавчук запинался и переминался с ноги на ногу. Ну что он мог сказать начальнику штаба: что у него отсутствует командный голос, а ефрейтор Луконин и рядовой Крюков уже сто лет в армии и забили на всё? Нет, он так сказать не мог, а посему ефрейтор с рядовым законно получили по трое суток ареста.
Трое суток, а то и больше, можно было получить за разные нарушения: начиная с незастёгнутого подворотничка и заканчивая доставкой патрулём в комендатуру пьяного вдрызг двадцатилетнего защитника Родины.
Забегая немного вперёд, огорчу читателя: в современной армии гауптвахтам места давно уже нет, отсутствуют и военные патрули. Права военнослужащих сегодня ограничиваются исключительно с соблюдением всех процедур и строго по суду. Вместо трибуналов ― военные суды, вместо патрулей ― военная полиция. Одним словом, скучно. А в те далёкие времена, когда со срочниками обходились без лишних церемоний, импровизация при назначении наказания имела свою прелесть: та непредсказуемость, которой нет сейчас, всегда давала шанс выкрутиться. Это было вечной игрой между офицером и солдатом. В суде же никакие "а я выполняю особо важный приказ" или незатейливое "забыл" не срабатывают ― там все обставлено документами. А против бумажек не попрёшь. Против них солдат сами знаете кто.
Гауптвахт в городе было две: гарнизонная и морская. Отбыть арест на гарнизонной считалось удовольствием. Режим ― халява плиз. Жратва из той же части, что и караул. Почти всегда оставалось лишнее ― жри не хочу. По утрам на склады увозили ящики всякие грузить. Попадалась и сгущёнка с тушёнкой (в карманах широких шинелей запросто помещалась пара испачканных в солидоле банок тушёнки; те, что со сгущёнкой, были почище). А ещё солдаты подносили на стройках кирпичи дембелям ― тем, которые дома строили, чтобы домой поскорее уехать. А что? Тоже неплохо: целый день на свежем воздухе. Как построят дембеля дом ― так сразу и домой. Это называлось "дембельским аккордом". То, что домам таким простоять доводилось недолго, никого не волновало. Бесплатный солдатский труд ― существенная экономия материальных ресурсов министерству обороны. И, разумеется, вред народному хозяйству. Но если экономия ресурсов была видна сразу, то её плоды созревали в более отдалённой временной перспективе, как, собственно, и полагается плодам. "Экономика должна быть экономной" ― это был последний лозунг советского времени, прочно застрявший в моей памяти. Плакаты с ним висели на каждом шагу, в том числе, и на здании нашей воинской части.
Как известно, от трагического до смешного один шаг, а от смешного до трагического расстояние ещё меньше, и под силу оно было только нам ― тем, кто сидел на гауптвахте, по-солдатски, "губарям". Для того чтобы освоиться и чувствовать себя, как дома, начальникам караулов мало было дежурных суток. А вот нам, отбывавшим административно-военные наказания, их вполне хватало, даже с лихвой. На губе, как и в ротах, существовала своя иерархия, только была спрессована в дни: если ты только прибыл, считаешься "молодым", на вторые сутки ты уже "фазан", а на третьи ― почти "дед".
Морская же губа была вообще отдельной песней. Она напоминала собой что-то вроде загородного коттеджа, в котором и олигарху сегодня было бы жить не зазорно. Эта губа представляла собой целый архитектурный ансамбль, и по мере того как я им любовался, моя мечта о собственном доме как будто сама шла ко мне. Да-да, потому что на короткое время морская губа была и моим домом. Несколько строений, ограждённых высоким кирпичным забором, с внутренними двориками, башенками, сарайчиками, деревянной уборной, из которой в нос шибали характерные запахи, и, конечно, огромный бетонный плац ― это был если и не город, то уж квартал-то точно. Существовал ещё и свой камбуз с приставленным к нему коком.
Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз наш старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом ― бушлатами, шинелями, сапогами, реже - мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки - как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу ― палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.
Попадая к Чемоданову, мы хвастались друг перед другом:
― "Тебя сюда с чем засунули?" ― "С краской". ― "Почему-то одной бочкой краски обошлось, странно". ― "Вот именно, странно! За меня, к примеру, целый панелевоз железобетонных плит старшина отвалил. И двадцать пар прогар в придачу". Плиты на морской губе были товаром ходовым.
Губа вот уже несколько лет строилась военным "хап"-способом: кто больше хапнет, тот у начальства и в почёте. Как говорил наш командир роты, "в армии нет слова "украл" ― есть слова "нашёл" и "раздобыл", - и точка".
Чемоданова боялись не только губари ― у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо "начкарами") по струнке бегали. Более того ― молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: "Капитан третьего ранга, двух губарей ― на кладку стены" или "Эй, лейтенант, выдели человечка ― пусть плац подметет". - "Есть, так точно, будет сделано", ― рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману "Хорошо!", "Ясно!", "Понятно!", не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы ― подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, "назначая" то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с "самолётов" ― двух сколоченных между собой досок для спанья, ― обуться и с "самолётами" под мышками выстроиться на плацу. И ― о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.
В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. "А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются", ― решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул тренировал умника ефрейтора до утреннего подъёма.
Морского пехотинца за нарушение формы одежды (болтающийся ремень ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его "родной" караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.
