- Ты что? - обалдел я. - Пусть хотя бы девять дней пройдёт.

- Ага, а потом подождём, когда пройдет сорок...Так что ли?

Лука был возбужден не на шутку, а я не на шутку за него испугался.

- Ладно, чёрт с тобой, давай сходим, но только так - прицелимся просто.

Луконин подозрительно на меня посмотрел - употреблённое мной местоимение во множественном числе его явно насторожило.

- Сходим?

- Именно!

Я выдержал его взгляд, который моментально сдулся.

- Ладно, уговорил. Через неделю наведую...емся. А, кстати, мы же не знаем, когда тот капитан богу душу отдал, - пошёл он на попятную.

- Спросим у Чугунтия.

Через два дня Луконин ушёл в самоволку. После отбоя. И ничего мне не сказал. "Ладно, только приди, гад!" - предвкушал я предстоящий разговор. Куда его понесло, я прекрасно понял. Лука вернулся утром, и к докладу Лома о построении батальона он успел. А ещё успел похвастаться ночным свиданием:

- Она меня отпускать не хотела. Еле ушёл. Сказала, что в гости придёт. Интересно, как она меня узнает? Мы свет-то так и не включали.

А вечером в части появился следователь военной прокуратуры. На экстренном построении Лом орал так, что оконные стёкла дрожали не только в здании наших казарм, но и в близлежащем пятиэтажном доме для начальствующего состава. Комбат - подполковник Тихий - тихо, как и полагается с такой фамилией, стоял себе на трибуне, предоставив разбор чепе начальнику штаба.

Лука стоял за мной, и я слышал, как колотится его сердце.

- В то время, когда наша страна переживает трудное время, а наши доблестные вооружённые силы охраняют покой всего совет... - тут Ломов запнулся, быстро поправился и продолжил, - ...всего российского народа, находятся отщепенцы, которые позорят высокое звание совет... - Лом запнулся снова и снова поправился. - ...российского воина!

Закончив наконец свою обличительную тираду, он сделал паузу, обвел строй, позыркал, повертев зрачками и, не снижая уровня громкости, произнес:

- Один из военнослужащих нашей части совершил гнусный поступок по отношению к женщине, а именно: совершено надругательство. Т-а-а-а-к... Этот поступок лёг позорным пятном на весь наш, не побоюсь сказать, славный и сплочённый воинский коллектив, задета честь всего нашего батальона...

Ломов был в ударе. Его правда: между "незастёгнутым подворотничком" и "позорным пятном" с "гнусным поступком" прошло каких-то три недели.

"Вот оно как! Значит, Лука обесчестил не только женщину, но и целый батальон. Круто, товарищ ефрейтор!" - проговорил я про себя.

― Приведите женщину, ― распорядился как-то совсем миролюбиво начштаба, ― следователь из прокуратуры проведёт опознание. А пока всем ― смирно!

Из-за спины Лома, как из-за кулис, выплыл розовощёкий лейтенант, похожий на спелый абрикос, и подошёл к первой шеренге. Он медленно прошествовал мимо нас и остановился в метре от меня. Позади него плелась молодуха: я узнал её. Это была вдова капитана. Она была обескуражена таким количеством объектов для опознания и к следственным действиям оказалась явно не готова.

"Абрикос" обернулся и, кивнув в сторону вдовы, попытался надавить на совесть:

― Может, виновный выйдет сам? Зачтётся как явка с повинной.

Лука шевельнулся и ткнулся мне в спину. Ещё немного, и он положил бы мне руку на плечо. Я до сих пор не знаю, какой чёрт меня дёрнул.

― Товарищ лейтенант, это я, ― и я вышел из строя, сделав шаг вперед.

Зачем я это сделал: то ли потому, что для Луки запахло жареным, то ли по причине, что вдова мне тоже понравилась, ― не могу объяснить, хоть убей. Хотя первое, видимо, повлияло сильнее: косяк на двоих в самолете, шапка Луки (Глеба Луконина), протянутая мне на лётном поле, всё-таки что-то ещё в этой жизни значили. То, что явка с повинной ― это прямая дорога в тюрьму ― я понял лишь много лет спустя. Но тогда мне было всё равно. Я, помнится, даже почувствовал себя героем: надо же ― вышел сам, совершенно не задумываясь о последствиях.

― Отлично, сейчас поедем в прокуратуру и оформим, как положено, ― резюмировал "абрикос", удовлетворённый тем, что долго выяснять личность "преступника" не пришлось.

По мере того как я шёл к машине, понял, какого свалял кретина, но путь назад был отрезан. Поймав все ещё испуганный, но уже удивлённо-благодарный взгляд Глеба, я сел в прокурорский уазик. Вдова разместилась рядом с розовощёким лейтенантом. Всю дорогу они о чём-то шептались ― я отворачивался, делая вид, что не слушаю их, а сам во все барабанные перепонки напрягал слух. И услышал главное: "По-моему, это не он. Не похож. Тот на какой-то трубе играет. Просил, чтобы я свистнула ему в дудочку". "Абрикос" отвечал, что разберётся. "Главное, ― говорил он вдове, ― всё правильно оформить". И ещё что-то добавлял про каких-то понятых.

В прокуратуре следователь велел закрыть меня до утра, посадив к двум таким же арестованным, дремавшим на самых лучших местах ― на деревянном возвышении. Пришлось приткнуться внизу возле батареи. Всю ночь меня мучили клопы и одолевали мысли. Я проклинал себя за своё грёбаное благородство. Хорошо, если вдову решили использовать для улучшения отчётности по раскрываемости дел. Но если Глеб воспользовался вдовой против её воли, я очень сильно рисковал.

Утром всё тот же розовощёкий лейтенант вывел меня и тех двоих из камеры. Потом привёл ещё парочку штатских (на улице мимо проходили). "Понятые", ― пояснил следователь. Пока он суетился, вдова стояла в коридоре.

Усадив всех на стульях вдоль стены, следак позвал вдову и повторил то же самое, что сказал Лом на экстренном построении:

― Сейчас будет проведено опознание.

"Ага, опознание! ― прибалдел я. ― После того, как я сам вышел. А ещё явку с повинной обещал". Увы, про явку с повинной речь уже не велась, и всё шло к тому, чтобы пропустить меня через жернова следствия. Только сейчас до меня дошло: лучше бы Глеб пропустил меня через свою "валторну". Я со страхом ожидал, когда вдова покажет на меня.

Она зашла в кабинет и попросила всех встать, пояснив, что опознать сможет только по росту (так как было темно) и по телосложению. Я с облегчением выдохнул: если любителем вдовьих ласк был Глеб, мне можно ни о чём не беспокоиться ― приятель, в отличие от меня, был коротконогим и широким в кости, как крепко сколоченный табурет, у которого подрезали ножки.

― Нет, это не он, ― сказала вдова, и только мы со следователем поняли, кого она имела в виду.

Он вывел женщину в коридор, неплотно прикрыв дверь, и потому из коридора было все слышно:

― Ну, солдат же сам вышел. Просто скажите, что это он, ― уговаривал её следак.

― Не похож. Я ожидала того увидеть.

― Да какая разница, кто. Насилие было?

― Я спала.

― Ну вот, ― воодушевился следователь, ― это называется "с использованием беспомощного состояния потерпевшей".

― Нет, не похож, ― упрямо повторяла вдова.

― Так чего ж вы на плацу не сказали? Как теперь быть-то?

"Ну, Лука, ну, сволочь", ― матерился я про себя, забыв, что сам же и проявил бестолковую храбрость.

― Вот видишь, солдат, правосудие восторжествовало. Допрошу как свидетеля ― и свободен. И скажи женщине спасибо. ― Розовощёкий зашёл в кабинет, и из "абрикоса" тут же превратился в "помидор". Торжеством правосудия он был явно недоволен. Где ему искать настоящего ночного визитёра несчастной вдовы, следователь не знал. А второй раз батальон ему для опознания никто не построит.

Когда я выходил из прокуратуры, увидел на крыльце Плавчука.

― Ну что? ― кинулся он ко мне. ― Разобрались? Я же говорил, что ты такое совершить не мог.

Я сглотнул слюну и захотел прижаться к нему, как к родному отцу. С того дня и до самого дембеля шутки про Плавчука я не поддерживал, хотя и продолжал игнорить его "пудъёмы".