Погревшись на солнышке, я уже собирался вернуться в дом, когда что-то привлекло моё внимание. Не то чтобы нечто конкретное, просто мурашки забегали по спине. Вчера я пришёл сюда ночью и мало что способен был видеть, но непонятное ощущение подсказало мне: что-то изменилось. Двор был, конечно, тем самым двором, куда я пришёл вчера, дом был тем же самым домом. Тростниковые заросли вокруг были теми же… Или нет?

Я постарался найти то место, откуда вчера вышел к дому. Такого места не было. Я точно помнил, как в темноте пробирался по узкому коридору, сформированному зарослями тростника, помнил таблички на ветвях… Тростник был на месте, густыми пучками торчал он на краю площадки, обрамляя двор. Но вместо вчерашних зарослей, тянувшихся, как я помнил, километра на полтора, была лишь мощённая булыжником дорожка, обрамлённая изгородью из облепленных лишайником ветвей. Я прошёлся по дорожке вперёд и назад. Не было ни табличек, ни треугольника Инь-Ян на земле.

Что-то смещалось в моей голове, разум настойчиво пытался найти объяснение этой перемене. Я закрыл глаза. Перед внутренним взором мелькнули белые стены, тонкие трубки с прозрачной жидкостью, игла шприца с каплей крови на острие за миг до падения… В какой-то момент мне начало казаться, что не было вчера никаких зарослей с табличками, была только вот эта самая изгородь – такая, а не какая-то другая.

Может быть, не было и обитателей дома, никаких разговоров – ничего?..

На деревянных ногах я вернулся в дом, по пути пытаясь вспомнить, не это ли ощущение называется «когнитивным диссонансом». Постепенно чувство растерянности прошло, осталось лишь воспоминание о нём – словно бы только что побывал одновременно в двух мирах и теперь не можешь понять, какой из них был настоящим. В конце концов, заросли тростника могли быть искусственными. Утром хозяева зачем-то убрали их… И где, кстати, эти самые хозяева?

Вернувшись в дом, вопреки моим тайным надеждам, завтрака себе я не нашёл. Вообще никакого намёка на еду на первом этаже дома не было, был только чай. Вскипятив воду, я заварил его и с наслаждением выпил, наполнив носоглотку густым и терпким ароматом. Вспомнились слова Син Чен о некоторых свойствах этого чая, будто бы способных ограничить влияние «силового поля». Если это так, могла ли моя вчерашняя прогулка по тростниковому коридору быть иллюзией, некоторым «посланием» этого самого «силового поля», которое моё сознание облекло в форму тростника, табличек, странных знаков, которые были мне в тот момент вполне ясны? Или, напротив, то, что я видел сегодня утром, было иллюзией – следствием ослабления эффекта от вчерашнего чая?

Опустошив чашечку, я какое-то время смотрел на неё, не мигая. Под прозрачной эмалью на донышке свернулась красная рыбка, часть её фарфорового хвостика была отколота. Потом, не удержавшись, я снова сбегал во двор. Но ничего не изменилось. На месте вчерашних зарослей была всё та же дорожка и всё та же изгородь из ветвей.

2

Я решил ознакомиться с домом. Вчера никто не оставил мне распоряжений и пожеланий по поводу того, куда здесь можно ходить, а куда нежелательно, так что я счёл, что дом полностью доступен для осмотра.

На втором этаже не было ничего особенного: вдоль коридора, изогнутого в форме буквы П, располагались двери, ведущие в номера. Некоторые из дверей были приоткрыты, я наугад заглядывал в комнаты. Все они напоминали ту, в которой поселили меня: кровать, письменный столик, тумбочка, стул, окно, бамбуковые половицы, тростниковые коврики… В одной из комнат кто-то жил, и по мужским вещам, в беспорядке разбросанным на кровати, я предположил, что это комната Манфу, и сразу немного расслабился: тайное подозрение, что вчерашний разговор и обитатели дома мне только привиделись, наконец-то покинуло меня, когда я увидел доказательство тому, что в доме всё-таки есть люди.

Полюбовавшись на холсты с каллиграфией на стенах и на большую, в засохших водных разводах, картину, изображающую рассвет на горе Хуаншань, я вернулся к лестнице.

Третий этаж был похож на второй, ничего нового, разве что каллиграфия на стенах сменилась, а вместо Хуаншаня на большой картине в центре красовалось озеро Эрхай. Было видно, что здесь никто не живёт: на полу скопилась пыль, с потолка свисала тенёта. Пока я раздумывал, стоит ли уделить этому этажу более пристальное внимание, до слуха донеслись едва слышные голоса откуда-то сверху.

На четвёртом этаже выяснилось, что источник звука располагается ещё выше. И лестница вела дальше, наверх. Из вчерашнего разговора я помнил, что в доме только четыре этажа. К сожалению, увлечённый загадочным превращением тростника в изгородь, я не удосужился разглядеть дом снаружи при свете дня. Возможно, лестница вела на чердак. Да и вообще, китайское представление о том, стоит ли считать первый этаж первым или нулевым, порой весьма расплывчато.

Последний лестничный пролёт, изгибаясь, упирался в закрытую дверь. Источник звука находился за нею: говорили по-китайски, но слова сливались в шумовую волну.

Я постучал, никто не ответил. Звук голосов не прервался от моего стука, поэтому я решил, что источником может служить работающий телевизор или радио, и за дверью вовсе не обязательно кто-то есть. Осторожно, словно бродячий кот, заглянувший в человеческое жилище, я толкнул дверь. Она подалась.

Открывшаяся моему взору комната была залита светом, струившимся, как мне показалось, разом со всех сторон. В воздухе плавал прозрачный пар, лучи солнца пронзали его, дробились и преломлялись в мельчайших капельках влаги. Сквозь пар и свет предметы казались нечёткими, словно выхваченными из миража. Комната была заполнена растениями, в каждой из четырёх стен были большие затуманенные окна, за которыми сквозь налёт испарины можно было различить потрясающий вид на горы Цан.

Место, куда я попал, напоминало небольшую оранжерею: повсюду были свежая зелень и цветы. К стенам прижимались громоздкие шкафы и полки с цветочными горшками; ноздри заполнил запах земли, пахло свежестью и затхлостью одновременно – так в августе пахнет река. На одной из полок стояла жаба из полупрозрачного зелёного нефрита. Капли влаги оседали на статуэтке, жаба искрилась и казалась живой. Цветочные горшки покрупнее располагались на полу, в дальнем углу стояла кровать с бледно-сиреневым паланкином; а передо мною, спиной ко мне, на инвалидном кресле сидел человек перед старым ламповым телевизором с выгнутым экраном. Поразили волосы обитателя тайной комнаты: очень длинные, почти до пола, и совершенно седые. По телевизору показывали что-то вроде сводки новостей, но изображение было нечётким. Звук тоже дребезжал и прерывался, так что слова мандаринского диалекта было сложно разобрать.

Эта картина пробудила сладостное, томящее чувство. Словно бы припомнился давний детский сон, и я на миг застыл в попытке вспомнить его подробности, но миг прошёл, воспоминание ускользнуло. Забылось и недавнее удивление во дворе около дома, и сам дом. Я просто стоял и смотрел на эту комнату, наполненную цветами и распылителями пара, на белые лучи, озарившие силуэт в кресле, на серебряные волосы в жемчужной пыли тумана.

Зыбкое отражение лица обладателя длинных волос тонуло в телеэкране, на котором всё время что-то мелькало. И отражение это было страшным, но осознал я это уже потом. Контуры отражённого в экране лица меняли очертания, а его части перетекали одна в другую. Человеческий рот превращался в оскал звериной пасти и вдруг наползал на лоб, оставляя затянутую кожей поверхность на том месте, где только что были губы, в то время как сизый воловий язык вываливался из лба; глаза играли в догонялки, и иногда их становилось больше двух, иногда оба глаза терялись в упавшей на лоб чёлке, а иногда всё лицо вдруг вспыхивало гроздью паучьих гляделок…

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я самопроизвольно сделал шаг вперёд и вдруг был остановлен рукой, мягко упавшей мне на плечо.

‒ Не надо тревожить её, – шепнул мне в ухо Манфу. – Пойдём завтракать.