‒ Это не двойники, – возразил Хуршид. – Халиф и путник – одно целое, один человек на разных ступенях духовного совершенства. Наш образ в памяти Аллаха вечен и совершенен, при жизни мы лишь изредка можем прикоснуться к этому идеалу. В момент творчества, например, человек преображается в нечто иное, родственное Самому Творцу. А потом опять падает в телесность. Небесный двойник может снизойти к избранным и приоткрыть для них завесу тайны…

‒ Мысль относительно ясна, – промолвил Чуань Дзон, расправляя складки на своей хань-фу, – хотя меня, скажем так, не оставляет ощущение, что между твоим философским введением и рассказанной историей есть пропущенное звено, знаешь ли. Связь, безусловно, прослеживается… но она не очевидна.

‒ Пропущенное звено – это дверь для творчества, – заметил Хуршид. – Я ничего не опустил, всё, что нужно было сказать, сказано.

‒ Насколько я знаю, суфии славились мастерством создавать загадки, – слегка улыбнулась Син Чен. – Но вот лично мне идея чёрного солнца нравится. Очень поэтично. Что-то подобное я ощущаю во время творчества, да и всем людям искусства, думаю, знакомо такое чувство. Это как попытка выразить невыразимое, нарисовать свет, который не имеет цвета, или описать мир, который не существовал. Все мы – собирающие линзы для света чёрного солнца, которое и есть силовой поток. И завтра мы приступим к новому заплыву в неизвестность. Не забывайте, что в свободное время мы должны фиксировать всё, что с нами происходило в течение дня, в журнале. Журнал будет здесь, на столе. Спускаемся – записываем. Не доверяем ничего электронным носителям, мы уже знаем, что из этого может выйти… Так что только бумага и ручка.

Все закивали. Я не знал, что дурного может случиться с информационными носителями, но почему-то так и не спросил. Всё вертелась в голове притча Хуршида, я упорно пытался извлечь из неё исчерпывающий смысл.

Мы посидели ещё около часа. Время от времени разговор возвращался к рассказанной иранцем истории, а порой касался совсем других тем. В конце все пожелали друг другу спокойной ночи, а я получил указание в течение следующего дня просто наблюдать за происходящим, фиксировать свои наблюдения в журнале и не мешать тем, кто занят творчеством. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств действовать по обстановке, но беспрекословно подчиняться требованиям «старших». Если соберусь покинуть дом – обязательно предупредить об уходе. И да, я должен продолжать пить чай с линьчжи… если хочу. Это на моё усмотрение. Если сам вдруг надумаю поэкспериментировать, то могу и перестать, но об этом также надо предупредить.

Приложение 5

Между страницами дневника вставлен, как закладка, билет в Сад Мастера Сетей (город Сучжоу). Плотная бумага. В одном месте на стёртой краске виден отпечаток пальца. На билете изображены китайские павильоны, окружающие пруд. Покатые крыши отражаются в воде. Рядом с изображением ‒ двенадцатизначный номер билета, стоимость и надпись традиционными иероглифами: 古典夜園 – 網師園. На обратной стороне, поверх схемы сада, рукой Александра написано: 我的红楼梦 (фразу можно перевести как «Мой сон в Красном тереме»).

Приложение 6

Тетрадный лист формата А5, спрятанный между склеенных страниц дневника. Почерк очень неровный, принадлежит не Александру, буквы местами написаны с таким нажимом, что бумага надорвана. Текст хорошо виден на просвет. На обратной стороне листа – карандашный рисунок кита на белом фоне.

Господи, Сашка, как здорово ты придумал письма друг другу писать. Ты потом их сожги, не надо меня помнить. А я твои перечитываю, я их с собой заберу. Особенно первое, в котором ты опровергаешь мою схему, в которой я показала, как в моей жизни все события ведут к неудачам и тупикам. Даже в стажировку ту европейскую меня не взяли, когда я в меде училась. А многие тогда поехали. Тебя же вот повсюду зовут… А ты мне нарисовал график, по которому выходит, что я самый счастливый человек на свете. Мне так смешно. Ты дурак, ничего у нас не выйдет, потому что я умру.

И чего они нам видеться не разрешают? Боятся, что я подхвачу заразу и помру раньше времени? Заразу? От тебя, от мамы? Я даже в палате вынуждена сидеть в маске. У меня уже привычка появилась – облизывать маску изнутри, представляешь… Она на вкус как процедурный кабинет. Мне кажется, я вся пропиталась хлоркой, спиртом и лекарствами.

Скучаю по тебе, скучаю по маме, скучаю по Луньке. Даже по Евлампии Гупёховне скучаю. Ты-то по ним не соскучился, наверное, у тебя же аллергия на кошек и рыбий корм. Мне вчера снилось, будто я снова иду по парку и нахожу Луньку – грязную, несчастную, брошенную… Мама тогда была в шоке, такие круглые глаза сделала, как у твоих китайских драконов. А потом сама помогала Луньку выхаживать. После того как мы её отмыли шампунем, она (Лунька, а не мама ☺) распушилась так, что стала похожа на шерстяной овал. Шерсть белая, с желтоватым отливом. Тогда-то мы и поняли, что эта кошка – настоящая Луна, и нарекли её Лунькой. А она вместо благодарности залезла в аквариум и поймала Евлампию Гупёховну. Я успела рыбоньку спасти, но Лунька ей хвост уже отгрызла.

Так вот, я вчера во сне как бы вспоминаю всё это и одновременно думаю (когда высокая температура, очень хорошо получается думать во сне): Лунька – белая, Евлампия – красный вуалехвост (теперь, можно сказать, красный бесхвост). Это же знак мне был! Белое побеждает красное. Это гражданская война в моей крови, Сажа-сан. Белокровие – это победа белогвардейцев. Без хвоста меня оставили они. Так-то.

Плохи дела, Сажа-сан. Больно. Мне кажется, я слышу, как у меня расслаиваются кости. Я так зубами скрипела ночью, что теперь они шатаются.

Я волосы потеряла. Последнюю прядь из тех, что до начала химии у меня мама состригла. Я хранила в коробочке всего одну прядь, я тебе её передать хотела. Мне казалось, надо мной кто-то всю ночь стоял и шуршали когти под подушкой. Сил не было повернуться и посмотреть. Наутро пряди нет.

1

Проснулся поздно, с чётким ощущением, что что-то изменилось. За окном по-прежнему светило утреннее солнце: погода все эти дни стояла ясная. Казалось бы, обычное утро ‒ такое же сонное и умиротворённое, как и все предыдущие. Я лежал и прислушивался. Снизу доносились голоса. Вот оно что. Мои друзья сегодня не пошли медитировать. Я встал, быстро умылся, привёл себя в порядок. Уже собирался покинуть комнату, как вдруг мой взгляд привлёк небольшой цветной прямоугольник, лежавший на полу возле стола.

Это был старый билет в Сад мастера сетей, который я сохранил с прошлой поездки в Китай. Я был тогда в городах Ханчжоу и Сучжоу, которые китайцы считают красивейшими образцами своей архитектуры. «На Небе – рай, на земле ‒ Сучжоу и Ханчжоу», ‒ гласит известная пословица. Помнится, сами города меня не сильно впечатлили, но сучжоуский Сад мастера сетей оставил странное чувство. Кто-то – не помню уже, кто ‒ расспрашивал меня потом, по возвращении в Россию, что мне запомнилось во время прогулки по саду, и я признался тогда, что сам сад типично-китайский, но был я там поздно вечером, и жутко хотелось спать. Настолько, что я не запомнил, как вышел из сада. Было множество людей, выставка фарфоровой посуды в одном из павильонов; помню блеск фонариков в воде круглого пруда, цветастую утку-мандаринку на большом лотосовом листе, дерево в золотой листве, тускло светящееся в сумерках, помню дымный гнилостный запах жареного тофу… Не помню, как вышел из сада. Кажется, кто-то ответил мне на это: твоя душа, наверное, осталась там. Я видел десятки этих китайских садов, и в Сучжоу, и в Пекине, и в других городах… Не думаю, по правде, что Сад мастера сетей стоит того, чтобы оставлять там душу.

Внезапное воспоминание было так ярко, что я словно бы заново почувствовал запах зловонного тофу, который ветерок задувал в Сад с улицы. И странно: в моей памяти этот запах сменился вдруг запахом хлорки и каких-то лекарств – так, как пахнет процедурный кабинет в больнице. А ведь я так и не вспомнил, как вышел из Сада. Неприятная мысль кольнула где-то в позвоночнике и мурашками разошлась по пояснице: а может быть, я вовсе не выходил оттуда, может быть, я остался там? Сел и уснул в беседке под гомон туристических групп, и всё, что со мною происходит теперь, мне только кажется…