Однажды она не пришла ночевать. Простояв полночи, неподвижно, как монумент, у открытого окна, которое сквозило не воздухом, а мертвым леденящим холодом тьмы, я, как «каменный гость», стронулся с места и пошел в сторону дома черта во фраке тяжелыми шагами обманутого Командора с тем явным предчувствием, что они окаменеют от страха смерти в мрамор кладбищенских памятников. Из непроглядной тьмы за поселком уставилось на меня боязливо множество глаз, будто тьма была населена какими-то невидимыми существами. Они провожали меня до самого дома. Тень от дома, попав под фонарь, вздрогнула в предчувствии непоправимого, рванулась, вытянулась и пыталась бежать. Но бежать было поздно. Она еще дернулась пару раз и застыла на месте. В глаза мне бросился топор. Топор впился в дерево напряженно и зло, как петух в куриный гребень, и прижал к нему свое топорище. Топор очень живо напомнил мне фрагмент из моей детской жизни. Возмущенный однажды поведением петуха, я спросил отца, что он делает с курицей. Отец ответил мне так: он курицу бьет, чтобы она лучше яйца несла. С тех пор я стал брать в руки палку и сгонять петуха с кур, за что и был не однажды клюнут взбесившимся петухом… Медленно и тяжело рука сама потянулась к топору, осталось лишь пальцы на топорище сомкнуть – не шевелятся! Рука действительно окаменела. Ну, думаю, паралич хватил вследствие такого стресса. Нет, назад рука пошла даже будто с охотой. «Это что же, высшие силы любви их от меня охраняют?» – спрашиваю сам себя. «Это Бог тебя хранит для какой-то надобности», – сказал во мне голос Клавдии Ильиничны. И поплелся я домой уже не «каменным гостем», а тряпичной марионеткой на ногах из ваты.
Явилась утром чуть свет. Я вышел к ней каменной поступью. Стоит – лицо к двери, замок мучает. Сердце вздулось, заклокотало кровью – жабу в грудь посадили. Я уже было рот свой открыл, чтобы выстрелить ей в спину негодующим криком. Но она в это время повернула ко мне лицо белого камня, и крик хриплым кашлем застрял в моем горле, отрыгнулся, выпал, упал обессиленный у ее ног. Она смотрит на меня… нет, не смотрит, просто лицо, вернее, маску показывает, а в глазах ни одного чувства не шелохнется – ни мне упрека, ни себе раскаяния, застыли глаза прозрачными льдинками и видно через них замороженную душу. Я смотрю на ее лицо и не вижу лица – мертвая статуя вместо лица. И я стою, как мертвый памятник на погосте прошедших времен. Ни одного слова я не сказал. Собрался, ушел, три дня дома не был. На четвертый пришел – пустота в доме такая, какая и моей золовке на душу не ляжет, если воры все ее богатства в одну ночь из дома вывезут.
Хожу теперь сам по себе, свободный, как потрепанный кот. И коса пополам и камень вдребезги острыми осколками в самое сердце. Ведь что это за народ такой удивительный – женщины? Все ее существо изливается наружу, как вода через край, внутри ничего не держится, как ни клади. Имеет она, к примеру, мужчину не хуже Орфея готового идти за ней в ад, как за своей Эвридикой. Но мужчина этот как настоящий мужчина все чувства держит в себе, не выражая наружу пустыми словами созвучие душ. И вот стоит какому-нибудь прощелыге оказать ей пустяковые знаки внимания: подарить букетик дешевых цветов, сказать ей надуманный комплимент, который подходит ей, как корове седло, объясниться как бы ей в своих чувствах, зацепить, так сказать, ее внешний облик, и женщина, как собачонка на поводу, готова бежать за ним на край света и верить тому, что любому, кроме нее, видится как явная ложь. Куда деваются женская интуиция и проницательность! Таких глупостей натворит, что хоть опять с детского сада начинай ее жизни учить. Попала, как кур во щи, и в рот глядит своему хозяину, из которого, изо рта т. е., давно уже не исходит ни объяснений, ни комплиментов, а только требование своевременных завтраков, обедов и ужинов.
С потерей жены ее место в моем сердце заняла пустота. Мои дни, так же, как люди, бесконечной чередой, умирая, уходили во мрак, забытые навсегда в своем однообразии и пустоте. Отлетают ночи черными птицами, белыми птицами улетают дни. Вот как бы мне вырастить такие же крылья и улететь в прошлое вслед за ними, как будто меня и на свете не было. Белый свет от этого не померкнет. Сколько людей кануло в забытье, будто и, правда, их на свете не было! Пустота всосала остатки моей души и воцарилась в сердце, казалось бы, навсегда, – ни чувства, ни мысли и никакого желания. Вы мне, конечно, скажите: пустота, она и в Африке пустота и ничье место не может занять, потому что ее просто нет, раз она пустота и отсутствие всего что ни есть в этой жизни. А если ты – виноватых нет, сам дурак, – сердце чувствуешь болью, значит, оно не пустое и она, твоя ушедшая половина, все еще в нем живет. А я вам скажу, что так да не так. На первых порах после ухода я ее не ненавидел, не любил и не помнил, будто ее и не было никогда в моей жизни, и я жил бобылем бесконечное число лет один в этом маленьком доме. Когда она живая и настоящая мелькала у меня в голове, то сердце болью не отзывалось и, как камень, хранило молчание, не реагируя на нее, как на случайный образ, один из бесчисленных.
Тут было что-то другое, какой-то провал, зовущая пустота. Она и не она, жена и не жена, манила меня к себе из глубины своей пропасти, простирая руки навстречу. Мне виделось небо гнилое и в бездну какой-то обрыв. И я, как каменный идол, стоял на краю обрыва, не решаясь броситься к ней навсегда. Временем не измерить, сколько я стоял истуканом у провала зияющей пустоты. Иной раз вижу, вздрогнет, встрепенется листочек на дереве, выдавая присутствие времени, и опять тишина всепоглощающей вечности. Секунды монотонно падают со стрелок стенных часов, отчитывая вечность и ни на секунду не приближая к ней время, как человек, уходящий в даль, никогда ее не достигнет. Но пропасть помаленьку стала затягиваться, зарастать берегами и ее видение-призрак погружался все глубже, так и не опустив рук, протянутых мне навстречу.
Потом пришла тоска, как богомолка и серая нищенка, взяла мое сердце в холодные руки и повела за собой дальше по земной грешной юдоли. Ночи темнее тьмы метались по земле летучими мышами, между ночами мелькали короткие дни, как кусочки светлого неба в надвигающейся массе тяжелых туч, и бильярдными шарами укатывались за горизонт мимо памяти. Дни полетели, как «гуси» у слабоумного. Каждый день, не успев заявить о себе, начинает темнеть, истлевать, как изношенное платье, и отходит от меня, как ненужная ветошь. Куда ни гляну – везде тоска: черное небо звездами плачет – тоска, серый дождь стучится в окно – тоска, солнечный день над миром встает – пенный всплеск радости над морем тоски, небо светлеет, поднимается, ввысь и пустота нависает над землей от горизонта до горизонта, дорога в лес уходит – тоска, и лес стоит взъерошенной шерстью дикого зверя, и видишь себя по лесной дороге уходящим в даль своего одиночества за леса, за поля, за пространства. Давно погибшие звезды струят на землю обманчивый свет, и солнце ходит по небу, дурача людей их видимым вселенским центральным значением. И тебе открывается мир, в котором быть и не быть по сути одно и то же, мир, в котором «везде все равно». «Время лечит любые раны». Нет, не лечит время раны, а подменяет больное и близкое чужим и здоровым. Горе уходит от света дневного в темную глубь и прячется там, чтобы иногда выходить по ночам из мертвых могил и вампиром высасывать радость, мечты и стремления, впиваясь зубами в самое сердце.
Тоска – чувство, зовущее вдаль, как будто человек собрался уходить, сам не зная куда, и уйти не решается. И никто его туда, вроде, не гонит, не хочешь – не ходи, сиди и радуйся жизни, не приговорен, суда еще не было, ни мирского, ни Высшего. Так нет же, тоска не спрашивает разрешения у человека, возьмет его за самое сердце и поведет его не ведомо куда. Так и меня, обессиленного, эта дорога повела за собой, как задумчивая девочка тащит за руку тряпичную куклу.
Люди на земле мне стали представляться мыльными пузырями на кем-то вспененной поверхности водной глади. То там, то тут по одному и целыми кучами лопались пузыри, как человеческие жизни, но общая картина от этого мало менялась, потому что пузырей было много, и кто-то постоянно вспенивал воду, заботясь о том, чтобы картина жизни не стерлась с ровной поверхности призрачной глади. Люди мне стали казаться ненастоящими: был человек и нет человека. Человек – быть и не быть, есть и нет одновременно. Вот он был и вот его нет, исчезает быстрее, чем мед и Винипуха. Иная вещь дольше людей существует, человек умирает, а вещи без него живут, и помнят или нет они человека, об этом никто не знает. Сгинуть в пучине морской трудней, чем в безвестности мира.
