Или оно, мое время, навсегда ушло в неизвестное, как одинокий путник в туманную даль, откуда нет возврата ни времени, ни человеку, где вечная тьма разъедает печаль и надежды, где нет ни бога, ни черта, где нет ничего, и где одна лишь великая и неделимая пребывает субстанция – пустота без крыши и дна. Расплавленной слезой заката стекает вселенская грусть с пылающего неба во мрак земной обреченности.
Родился я в шахтерском поселке недалеко от областного центра. Он хоть и центр, но до поселка ему далеко. В город приедешь: разве это дома, как солдаты в строю в одной униформе стоят? А посмотрите на казенный дом ночью или под вечер – сколько окон-глаз на тебя сразу светятся, будто множество одноглазых существ в большой горе себе нор понаделало. Ну разве про такой дом скажешь: он что-то одно живое собой представляет? Другое дело личный дом у нас в сельской местности. Тут что ни дом, то лицо и характер хозяина и у каждого дома крыша едет по-своему – у кого набок, у кого набекрень. Смотрит на тебя как раз парой глаз, как всем нормальным существам от бога завещено, и видно, что через оба глаза одна душа светится: так и кажется, что вот сейчас откроется дверь вместо рта и дом тебе, шатающемуся без дела в ночи, скажет что-нибудь такое сердечное, от чего все собаки вокруг изойдутся заливистым лаем. И чем беднее дом, неказистей, тем он мне больше живым представляется, – такая уж у меня натура, черт ее знает, даже поперек общего мироустройства идти. Иной раз даже несуразные мысли в голову лезут, что жизнь будто идет к нам из смерти и нищеты и к тем же родителям в нищий дом назад возвращается, и даже весть о гибели земли ходит по миру нищей странницей. Смертной таинственной сенью покрыт человек, как вселенная темной материей, но познает он свет вместо тьмы. Стремимся к свету, уходим в тьму. Познавайте тьму, как свет, и вы осветите мрак смерти.
О чем это я? Ах, да, про поселок. Прелесть что был за поселок! перед домом стелился зеленый ковер огромной поляны, окинуть которую не хватало детского зрения, и мы, мальчишки, катались по зеленой траве вслед за футбольным мячом, разбитым до состояния тряпки, встречая и провожая огромное солнце. За домом темный бор упирался соснами в небо. За лесом – поля, облитые золотом спелой пшеницы, за полями – быстрая речка плещется по перекатам и стоит тихим омутом, за речкой – даль горизонта, за далью синее небо, за небом – мечты. Река несет в своем течении бездонность неба, облака и птиц, и нельзя войти в реку, чтобы не провалиться в ее бездонность. Чистый прозрачный воздух сквозь полумрак. Вечером синий покой, звезды искрятся, луна серебрится – ощущение погруженности в детскую сказку. Ты один посредине мира и весь мир создан тебе одному, ты окружен задумчивой тайной, которую не пытаешься разгадать, – тебе хорошо и не хочется думать, достаточно того, что она есть, она существует, она – существо. И луна, и звезды, и ночь – только видимая часть этой тайны. Чувство сопричастности к вечному вдруг охватывает тебя, и кажется, смерть так далеко, что смерти нет и не может быть. Вечность по ночам покрывает мир своим черным крылом и люди до утра погружаются в вечность.
Разумеется, в детстве я не имел таких мыслей и чувств, я любил свой мир бессознательно, как любил мать, отца, брата. Я торопился навстречу судьбе, как быстрый ручей спешит в гнилое болото. Все часы на мне шли вперед времени, и полилась моя радость по жизни, как чистый быстроногий ручей бежит с пригорков, звеня, то и дело отклоняясь беззаботно и весело от предначертанности прямого пути, в ручье, как утки полощатся листья, и жизнь бьет ключом… бежит и не знает, что в конце извилистого русла, как бы оно ни юлило, ждет его застойная тина заросшего грязью пруда или он растворится, исчезнет в общих водах большой реки.
Прелесть что был за поселок. Сейчас все не то. С дамбой перерезанным горлом лежит река неподвижно раздувшимся трупом утопленника, прыгают по нему лягушки, тяжелый горбатый смрад, притаившись, колдует над трупом, опустив низко голову, а вольный ветер, гуляка и пьяница, вязнет в его густых волосах, вырываясь и плача. Луна упала в воды пруда и глядит оттуда утопленницей, бледной, печальной и безразличной к земле, небу и звездам. Цветочные поля заросли репейником. В лес и заходить не хочу – не видно белизны пахучих черемух, обломанные ветви торчат, как почерневшие кости. Завалили люди лес кучами мусора хуже помойки. Это как будто гуляешь с упоением по роскошному женскому телу и вдруг встречаешь на нем язвочки будущей смерти, и тебя вместо умиления, любви и сладострастия охватывают стыд, досада, жалость и отвращение.
И дети стали не те. Смирно и тихо ускоряют быстроту реакций на равнодушных компьютерах. Мы свою реакцию ускоряли в уличных драках, увертываясь от града камней, летящих тучами с вражеской стороны из быстрых рук и метких рогаток в реальных опасностях неигровых ситуаций. А скорость мысли подстегивали азартными картами в нелегальности ночного клуба «4-х вальтов» или «валетов», не знаю, как правильно здесь сказать.
Нынче дети не знают, что такое игрушки, хотя с ног до головы утонули в их куче. В детстве мне тоже дарили покупные игрушки, но я ни одной из них не помню, как живое изделие. Зато самодельные помню в лицо каждой черточкой, каждой линией и каждым сучком. Нынче все магазины завалены искусственными игрушками фабричного производства и детям больше нет особой необходимости заниматься выстругиванием, выпиливанием их из дерева или металла.
Но разве можно покупные игрушки поставить рядом с собственным творчеством? Разве не приходилось кому-нибудь из вас, случайно встретив на чердаке или в старом чулане самодельную игрушку прежних лет, обжечься сердцем, увидев в ней свой детский образ, будто сам себя встретил после долгой разлуки, будто сам принимаешь себя новорожденного – маленький теплый беззащитный комочек – и вся радость жизни еще впереди, будто рядом с твоей суетной жизнью шла твоя же еще одна жизнь посреди бесприютности, пыли и темноты, набираясь из нищеты окружения доброты чувств и верности сердца. Пока ты рвался вперед, бегая наперегонки с тщетой суетливого времени, она много лет жила неподвижно, дожидаясь тебя в одиночестве, посреди таких же ненужных, забытых вещей всякого хлама, какой ты сейчас. Она заранее понесла на себе твою судьбу неудачника, оберегая до времени тебя, мечтательного и слабосильного, от ее безысходности. Из многолетнего хлама забвения она вышла живой, излучающей в тебя свои чувства и надежду в необходимость всякого существования. Я в мире один и не будет другого, бог не создаст уже точно такого.
Сейчас, конечно, не то, но в то время, казалось, все располагало к тому, чтобы я рос послушным радостным мальчиком, – добротный дом и средний достаток по тем временам, полный набор всякой родни, учителей с лучшей в мире программой воспитания растущего поколения и товарищей из растущего поколения, не поддающихся никаким программам школьного воспитания, хорошее здоровье, отличная память, – в общем все говорило за то, чтобы я вырос удачным и умным строителем нового общества.
Но черт упрямства и противоречия рос вместе со мной, и я рос вместе с ним «поперешный», как говорила моя покойная бабка, хотя сама повдоль чужого мнения не часто ходила. Что ни приписывали мне судьба и родители, нас с чертом так и подмывало сделать все поперек. Со стороны судьбы и родителей, естественно, следовали меры пресечения нашего своеволия, но мы с чертом стоим на своем и аж трясемся оба в истерическом упрямстве своего эгоизма, так что с нами ничего сделать нельзя, разве что выпороть обоих ремнем или лучше вовсе не связываться.
Ловили мы как-то рыбу (с друзьями, разумеется, не с чертом, конечно, хотя, как вы сейчас увидите, и черт был поблизости) в очередной раз на запрещенных прудах соседнего рыбсовхоза. Государственно-совхозная собственность с удовольствием шла к нам на удочки и мы, увлеченные вытаскиванием ее из казенной воды, не заметили, как из-под земли перед нами выросло живое воплощение мифа – кентавр о двух головах, лошадиной и человеческой, мало чем отличных одна от другой, в длинном широком плаще из брезента, хранитель совхозно-общественной собственности с лицом бандита с большой дороги. Лошадиная голова возмущенно фыркала и качалась в упреке нам, расхитителям социалистической собственности, человеческая стояла бесстрастно и неподвижно.
