Вы, конечно, скажите – ерунда это все: и быть тому никак невозможно, чтобы покойник живому человеку в литературном рассказе повествование вел. Не иначе опять эти авторы посредством сумасбродных фантазий нас, читателей, за нос водят. Какую только ахинею не выдумают, чтобы привлечь к себе наше внимание с материальной пользой для своего сочинения, наше драгоценное время складывать в копилку своего признания как писателя, разумеется, больше вам авторы ни в чем не признаются. Здесь вы, конечно, будете правы, но относительно, в загробную жизнь я тоже не верю – это я с вами остатком сознания беседу веду, так сказать, на пути исчезновения в неизвестно куда, в небытие т. е. Сознание тоже, оказывается, как и все на белом свете, свою инерционность имеет: тело застыло в неподвижности смерти, а сознание еще летит к конечному пункту своего назначения. Тяжелое тело падает, как подкошенное, как только дух из него вон, сознание, как перышко (если голова не с похмелья), летит себе дальше легкой птичкой без тела… Стоп, что-то я не то соврал. Ведь физика учит наоборот – у тяжелого тела инерции больше. Я опыты по инерции с детства помню. Помню однажды тетя Глаша, худая, и толстая тетя Груша с гулянки с песнями шли мимо горки, где мы на санках катались, и тоже захотели с ветерком и с песнями на санках птичками пролететь. Тетю Глашу санки остановили не доезжая забора, а тетя Груша забор собой вынесла на проезжую часть дороги. Хорошо еще там, на дороге, машины не случилось с инерцией больше тети Грушиной.
Опять я не той ногой в науку залез, поменяв местами тело и душу, как тетю Глашу и тетю Грушу. Выходит, наоборот, тело должно бы двигаться и ходить без жизни и без сознания? Выходит, не зря народ и писатели ненаучные истории про покойников сочиняют, может быть, они действительно где-то ходят, – покойники, разумеется, ходят, не народы с писателями, – хотя наука, противореча себе, почему-то запрещает им это делать? Но мое тело никуда не ходило, я пока такого не видел, а мое сознание – вот оно, пока при мне, как видите, хотя кто теперь скажет, что такое я и что такое сознание, может быть, мое сознание после меня еще долго будет двигаться и существовать.
Значит, наука ваша права где-то только в одном плане жизни, а за этим планом черт знает, что делается, там, т. е. здесь, у меня, земные истины не в почете, здесь черт голову сломит, не то, чтоб академик какой-нибудь. Очевидность истин только здесь, т. е. там, у вас на земле, над разумом власть имеет, хотя, впрочем, и там, у вас, истина истине норовит глаза выклевать.
Так что вы на моего автора не очень сердитесь, он тут мало в чем виноват. Я ведь тоже при жизни новоявленных авторов не очень-то жаловал: не хотят, мол, работать, бездельники, вот и придумали себе занятие – людям мозги марать. А после «свободы слова» их тьма расплодилась. Но перед тем, как свое «сальто-мортале» проделать, я уже значительно изменил о них свое представление, наверное, уже имел такое предчувствие, что сам в их числе окажусь: тоже ведь, как никак, божья тварь и свое страданье имеет.
Имею я устойчивое ощущение, – не знаю, откуда такая глупость в сердце берется, – что весь мир со мною зажмурится, и спешу побыстрее рассказать вам мои обстоятельства, пока есть еще кому рассказать и ваш мир стоит в моей памяти. Что я такое сам по себе, я и сам толком не знаю, но если я – микрокосм, как убеждают философы, и вбираю в себя всю вселенную, если я есть образ и подобие божие, то по какому праву и каким образом все это без меня собирается быть, – работать, думать, размножаться, скандалить, копить имущества и голосовать на выборах против себя? «Вселенная во мне»: Большой Взрыв, рождение космоса, звезд, планет и самой жизни в конце концов, – если весь этот процесс целесообразно направлен на создание мыслящего существа, человека, то, возможно, это действительно не пустая красивая фраза, а выражает суть мироздания, и я каким-то образом не уйду из мира, но останусь в нем навсегда. Как земная мелкая лужа отражает в себе высокое небо, так в маленьком человеке отражена вся глубина и цель мироздания. Если вселенная – тьма, то, может быть, она – какой-то негатив светлого мира, который проявится с божьей и человеческой помощью? Как рак укореняется в живом организме, так жизнь укоренилась в смерти. Как рак побеждает жизнь, так и жизнь одолеет смерть.
Так с чего я должен начать? Говорят, начинают с начала, но что для меня такое – начало, когда я уже к концу подхожу? А от конца к началу идти – такой способ изложения не привычен живому читателю, который пока еще в пути от начала к концу. Попробую-ка я лучше по-своему: начну с того, что меня уже нет… А если меня нет, то как же я могу с вами беседу вести?.. Запутали вы меня, черт знает, как! Дело в том, что меня земле еще не предали, но и имени светлого моего в списках живущих больше не значится, я, так сказать, между землей и небом подвешен до выяснения моей личности в божественной канцелярии.
Зовут меня… Я бы представился вам, как положено, по фамилии, имени, отчеству, но я опасаюсь, что они вас введут в заблуждение относительно моего настоящего образа, потому как с первого света сознания я жил таким чувством, что был обозначен чужим именем, наверное, для конспирации, как шпион, заброшенный с особым заданием неизвестно откуда и потерявший связь с центром агентурной разведки.
Запустили меня на орбиту судьбы, родился я т. е., в… впрочем, что за дурная манера живых всякое малейшее событие общим временем мерить. Название времени необходимо в том случае, когда хочешь свое событие поставить в один ряд с другими фактами текущей во времени жизни. А мое рождение – не такое большое событие, чтобы его совмещать с ходом исторической перспективы.
Портрет свой я вам не стану, пожалуй, давать – что толку его давать, если он скоро потечет, как раскисшая глина, бурая, как беда. Такими портретами да детей бы пугать. А что было, того уже не вернешь, на месте моего портрета сейчас стоит застывшая маска непривлекательной смерти, нерасполагающая меня к ее описанию. Если уж слишком заинтересует вас моя фотография, то спросите ее у брательника. В групповых снимках я, может быть, еще сохранился, а одинокие представления моего настоящего вида злой мой гений, золовка т. е., наверняка ликвидировала.
У нас теперь стало совсем неприличным являться из ниоткуда в известность этого света без объявления политических склонностей в Отечестве, расколотом надвое. Никому не интересен твой образ, который ты сам из себя представляешь, а лучше скажи людям за кого ты, за красных или за белых, и тут же найдешь себе сочувствующий электорат. Люди кровью полили всходы вражды на поле брани, и доныне цветут они буйным цветом на политическом поле России. Родился я с левыми взглядами, левшой т. е., но моя покойная бабка, будучи в то время живым человеком, била меня по левой руке, когда я держал в ней карандаш или ручку, подгоняя под общую правую мерку, и я стал ни то, ни се, ни вашим, ни нашим, ни богу свечка, ни черту кочерга. Правда, она не била меня по руке, когда я держал в руке нож, поэтому я до самой смерти резал продукты левой рукой и все-таки сохранил в себе левый уклон, хотя и очень пологий. Так что, если честно сказать, рискуя в начале рассказа потерять для себя политического читателя, я не смог пристать ни к одному из берегов текущей по земле общественной жизни и до сих пор болтаюсь между правым и левым двумя полюсами, между небом и землей, между верхом и низом. Есть у времени-реки два берега – живой и мертвый, смерть царствует на обоих берегах.
Здесь я не сбылся. Пойду, посмотрю, что там меня ждет. Никому неизвестное ушло неизвестно куда мое время. Вернется ли оно когда-нибудь на прежнее место, на пыльные дороги под солнцем встретиться вновь с надеждами, на задумчивой тихой заре, когда земля дышит вечностью, постучаться в окно отчего дома, чтобы пробудить его обитателей к новому утру, взглянет ли еще раз на льющиеся золотыми волнами спелые волосы поля, подмигнет ли звезде, мерцающей одиноко в ночи, улыбнется ли кому-нибудь, заплачет о ком-то? Где же тот мир, где встретит меня и примет в свои объятия куда-то ушедшее детство, успокоит и скажет: не бойся, я с тобой, нет, ты не жил, тебе привиделся страшный сон, вся жизнь твоя еще впереди.
