Ничего себе, думаю, свершилась духовная революция, о которой так долго говорили диссиденты, правозащитники и демократы всех мастей и народов! Широко продажные книги в храме вечных истин устроили публичный дом под видом свободы, независимости и прав человека. Когда-то в «бездуховные» времена, замирая сердцем, я ходил сюда с чувством страха и благоговения. Рядом с этой ассамблеей мысли, чувства и духа я уничтожался в песчинку и люди, родившие их, мне казались богами. Я с ужасом ощущал величие человеческой мысли, разлитой в атмосфере книжного мира. Я знал, но не верил, то книги могут изготовляться на механически мертвых станках, как обыкновенные вещи, мне казалось, они рождаются живыми, как дети и как дети несут в себе нераскрытые тайны.
И вот сейчас, после всевластия «бездуховной» материи, смотрят на меня временные существа – голые бабы вместо запрещенных мыслителей. Их различные части тела навязчиво-нагло плывут мне в глаза задом и передом, меняя размеры и позы. Я отмахнулся от публичного призрака свободы и демократии, рассмотрел в конце магазина вечные истины, загнанные в дальний угол голыми бабами, и продефилировал к ним с высоко поднятыми синяками.
Баб на полке мой поступок удивил чрезвычайно: казалось бы, свой в доску парень, ни разу в жизни не поднявшийся выше баб и бутылки, прошел, не глядя, мимо их порнографии к забытым в углу вечным истинам, сваленным, как мусор и хлам, подальше от глаз покупателя.
У резервации мысли и духа сидел надзиратель в виде фифочки всей расфуфыренной.
– Заверните, – ей говорю, – будьте любезны, мне в пакет всю мировую философию, какая ни есть от начала рода человеческого.
– А не будет ли Вам слишком тяжел груз сего знания? – расфуфыренная фифочка ехидно мне улыбается.
– Ничего, – говорю ей, – мы, шахтеры, народ выносливый, до дома как-нибудь дотащу – своя ноша не тянет.
Она не прекращает мне ехидных улыбок.
– Вам, – говорит, – Шопенгауэра с Гегелем в один пакет завернуть или в разных руках понесете?
– А что ж, – говорю ей, – им в одном мешке тесно будет?
– Да, – опять она мне улыбается, – боюсь, как бы они в одном мешке не подрались.
– Ну, тогда, – я ей улыбку сужаю, – не надо нам ваших Гегелей-Шопенгауров, сыпь сюда что-нибудь русское, для души.
– Ну, видимо, правда, конец света близок, как говорят, если шахтеры мировой философией занялись, – даже будто искренне она удивляется.
– А кто же, кроме шахтеров его отсрочит, – удивляюсь я как бы ее удивлению.
Поняла наконец, что я не шутки пришел с ней шутить, засуетилась, забегала и даже язвить перестала, – у них сейчас, говорят, зарплата от продажи стала зависеть. Насыпала она мне полные закрома всякой философской всячины и философский словарь подсунула, хотя я ее не просил, кое-как до дому дотащил, тяжелая все-таки оказалась наука эта, философия т. е.
С тех пор у меня обычай завелся: как получу зарплату, так непременно куплю себе какую-нибудь философию, поставлю на полку и хожу туда сюда вдоль нее, немея аж от восторга предстоящего чтения, возьму в руки, полистаю и назад на полку поставлю, но приступить к изучению накупленного себе глубоко знания никак не решаюсь, страшно мне, зачумленной крысе, припасть к первозданному источнику чистой воды, и вовсе не потому, что боюсь не понять заумных вещей, а напротив, понять то, что никогда не должно быть понято человеком, то, за что меня Смерть с малолетства преследовала. Наконец собрался с духом и засел за свои философии. Время суток подгорелой кашей задымилось у меня в голове. Оторву чугунок от книги, гляну в окно и не пойму: то ли светает мне на дворе, то ли сумерки надвигаются, то ли утро раннее невинной девушкой мне навстречу идет, то ли вечер поздний брови насупил, то ли спать ложиться, то ли на работу идти. О телесной пище совсем позабыл, трезвым духом питаюсь.
Хожу, как пьяный от той философии, ушел в себя и позабыл, что помимо моей философии есть другой мир, в котором нужно ходить на работу, есть, спать и снова идти на работу. Встречаю я как-то на улице своего бригадира. Он уже издали заметил мой ненормальный вид, идет ко мне и машет руками, раздувая огонь возмущения, будто подбрасывает дрова в костер обвинительной речи. Подошел бригадир, увидел меня, как стеклышко трезвым, без единого мазка беспробудного пьянства и обомлел – его глаза застыли на мне в испуганном удивлении, будто не меня как есть живым, а мой призрак увидели, будто меня уже тогда в живых не было. Рассмотрев меня при руках и ногах и прочих частях тела, необходимых для жизни, выражение глаз сменилось на посюстороннее и на лице его обозначилось то, что не могло сказаться словами в моем приличном рассказе.
– Ах так, – говорит, – я думал, ты в запой ушел, а ты просто так на работу не ходишь!
– Да я, – говорю, – в самом деле в запое, я теперь от философии пьяный хожу, ум мой через край изливается.
– Так ты, – говорит, – посуду подставляй, пока последнего ума не лишился. Ну, я вижу, ты ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий для принудительного лечения от запоев и алкоголизма) не отделаешься, тебе уже значительно дальше лечиться надо.
Спасибо бригадиру, не выдал, не уволили меня по статье за прогулы, а сократили, как положено по закону. Так и жил на «выходное пособие», познавая тайны вселенной. А мне много не надо, я и есть забывал и без водки пьян своей философией.
Читаю я, значит, разные философии и никак у меня сальдо с бульдо не сходятся, концы с концами свести не могу, т. е. никак у меня всеблагого, всемилостивого, всемогущего и всеединого бога не получается, хоть с той стороны к нему подойди, хоть с этой, чувствую в боге какой-то провал, а выразить его не могу, будто провал этот не доступен словам и положительным мыслям, все мысли в провал, как в черную дыру, куда-то уходят. Да оно и, вправду сказать, ни у кого из них, у философов т. е., тоже не получается, дебет кредит не бьет. Но они, как я, не расстраиваются: такие умственные карусели закручивают, что у меня голова от их выдумок кругом идет и чуть не дымится от перегрева. И какую философскую систему ни возьми – в ней нет человека, есть только множества человеков. Любая философская система отдает предпочтение человеческому множеству, потому что множеством легко оперировать, оно безлично, множество не станет возражать, если философ сделает из него чудовище.
Нет, думаю себе мимо общепринятых мыслей, что-то здесь, в мировой философии т. е., не совсем так, не совсем как надо в ней дела обстоят, каждый на себя вселенную тянет, как лоскутное одеяло, заголяя зад оппозиции. И стал своим умом и чувством искать, где вечная собака зарыта, не веря в абсолютную правду ни одной из сторон. И что же вы думаете, нашел я труп той собаки, которую между Разумом и Материей кто-то зарыл, хотите верьте, хотите – нет! Вот посмотрите на схему моей философии, что у меня получилось.
Здесь, в этой схеме, всем место есть, – и Разуму, и Материи, и Богу, и Человеку, и низкому, и высокому, великому и ничтожному, и малому и большому, ни одно звено нельзя оборвать, не нарушив ход жизни, у всякого Якова свой резон и все идет к общей цели. Земля и небо в центре мироздания – это мифическая реальность, т. е. самая жизненная и самая реальная реальность, реальность духовного плана. Человек в центре мира, – в голове у него Разум, в чувствах – Материя, – нет места последнему злу и Смерть служит жизни, ничто не исчезает бесследно и все поправимо величием человека. Тут тебе и полярность, которая весь мир и человека из крайности в крайность бросает, тут тебе разное, тут тебе и единое, тут тебе и Смерть, тут тебе и бессмертие, тут тебе «все течет», тут тебе «все меняется», и «два раза в одну воду не войти», и здесь же из пустого в порожнее воду в ступе толкут, и быстрое время и застойная вечность, все проходит и все возвращается, ничто не вечно под луной и все стремится в Абсолютную Жизнь.
Конечно, погружение в туман индетерминизма, неопределенности т. е., борьбы двух начал мироздания, Разума и Материи, пугает отсутствием хэппи-энда, гарантированного человечеству. А что же вы хотите, философия борьбы двух предвечных начал не может быть точной наукой, тем более не существует извечной абсолютной истины как ясного света божественной свечи, на который летит человечество. Абсолютная жизненная истина есть нечто становящееся, не ясный законченный идеал добра и справедливости, а едва различимый мерцающий свет далекой звезды. Люди видят истину пойманной синицей в образе демократии и прав человека, но она журавлем взметнется в небо, оставив охотников за истинами в мертвом лесу застывших идолов Разума. Лишь новая философия России способна синтезировать оба полюса бытия в Абсолют реальной жизни, «вытянув» Смерть многогранной творческой деятельностью из ее темного онтологического логова на «свет божий». Коммунизм-либерализм – у них один и тот же «изм». Моей философии нет никакого названия, кроме философии жизни, она выше всякого «изма», никакой «изм» к ней не может прилипнуть. Всякий «изм» рвется к власти, а моя философия сама по себе, ей власть не нужна, чтобы вбивать себя силой в тугие и умные головы.
