Я тоже был на выходе из себя к тому времени, имея предчувствия, что на его портрет свои штрихи наложу, но меня уже, слава богу, дружинники-мордовороты с двух сторон подхватили и повели вон из зала политпросвещения, как пьяного попа – борца за бога, царя и отечество.
И что на меня нашло прошлый раз, до сих пор понять не могу. От той злости, наверное, что ребята целый день на свободе от работы и жен, а я сиди тут и слушай, как последний дурак, веселую песню партийного сверчка про запечный социалистический рай. Черт попутал меня с этим богом, и для чего мне бог этот сдался, ведь отродясь ни в какого бога не верил?
Хорошо еще после вчерашнего отойти не успел, приписали мое выступление нетрезвому хулиганству и в городской вытрезвитель отправили на спецмашине, как по заказу, что мне живо напомнило сон об аде и рае. А то ведь, как я сейчас понимаю, могли значительно дальше задвинуть – нездоровые мысли от бога лечить. А так ничего, обошлось. «Пропесочили» меня на профсоюзном собрании не за беглые мысли из коллективного общежития, а за счет пьяного хулиганства в общественном месте, но с лопатой нас разлучить не смогли, – так я сросся с нею, родимой, ни дать, ни взять – сиамские близнецы. Из общежития-то они сумели сбежать, мысли т. е., но до бога не добрались, так и жили в бегах, скрываясь от всесоюзного розыска. И что, скажите, я должен был с ними делать, если не топить вином, как лишних котят?
Я до публичного выступления был ни туда, ни сюда, ни народом, ни выходцем из народа, а теперь совсем завис между землей и небом, как колбаса на веревочке, и кореша мои, как дорогую колбасу на витрине, еще дальше меня сторониться стараются. Пустоту еще большего радиуса и глубины ощутил я между собой и людьми, как будто люди вдруг застеснялись, что могут жить возле меня, не веря в бессмертие.
Мне часто снится один и тот же сон, будто сижу я или стою на узкой вершине природной скалы, на такой высоте, куда и птицы не залетают, или на чем-то вроде искусственного строения вавилонской башни. Каким ветром занесло меня в поднебесную высь, в неустойчивость существования, сновидение не объясняет. Оно только задает мне исходное положение и ставит невыполнимую задачу – спуститься вниз, не разбившись. Спуск такой крутой и высокий, что преодолеть его невозможно. Я чувствую, что если стану спускаться, то непременно сорвусь и разобьюсь насмерть. И все-таки я начинаю спускаться, потому что внизу живут люди, а наверху я один на узкой площадке в неустойчивом положении поднебесного существования. Старое скучное небо свесилось надо мной куполом цирка, облака плывут, глупые, как овечки, нудно, тоскливо и одиноко до пустоты. Я начинаю спуск с замирающим сердцем и слабеющими от страха руками, заранее предчувствуя неудачу. Уносящее чувство падения в бездну охватывает меня с головы до ног, и я выхожу из жуткого сна таким же опустошенным, каким был в поднебесье.
Я никогда и никак не мог представить себе существование без меня этого мира, это странное чувство не признавало никаких сомнений, оно было абсолютно, как идеи научного коммунизма, подсознание стояло на своем, наплевав на явную бредовость этого чувства. Может быть, это субъективный идеализм, в котором мир – мое представление, он отрицался материализмом сведением его к солипсизму – существую только Я и так думает всякое Я. Но солипсизм не абсурд, а следствие того, что каждый человек является центром мироздания, он слит с этим миром навечно и никогда не уходит из мира.
Верил ли я в бессмертие, когда издевался над обкомовским лектором? Сам не знаю, как вам ответить. В детстве и юности я верил в бессмертие самым простым натуральным образом, т. е. физически, вопреки здравому смыслу и реальному опыту. Я верил, – не знаю, какой печенкой, – что не могу погибнуть ни при каких обстоятельствах, даже если выпаду из самолета на безразличной для меня высоте и верил в спасение абсолютно до мистического ужаса перед самим собой. Просто удивительно, до чего интуиция человека может не согласовываться с реальностью жизни! Я представлял себя с пулей в сердце, падающим в пропасть и прочих безысходных обстоятельствах, но смерть не брала меня, как иной раз хмель не берет трезвую голову, сколько ни пей, и не покидала неестественная уверенность в том, что в момент критической ситуации нечеловеческим напряжением воли и духа смогу остановить проникновение смерти в мой организм. Именно – проникновение, приход извне, потому что она жила в своем мире, а я, маленький человек, – в другом, – так мне казалось в детстве и юности: она – ночью, я – днем, она – в темноте, я – в солнечном свете. Но эти миры соприкасались в тревожной тайне вечернего света, вызывая во мне безотчетный страх перед грядущим наступлением ночи. С одной стороны – вера в бессмертие, с другой – не спать ночами, инстинктивно чувствуя тайное присутствие смерти или чего-то страшного, неестественного, неземного в одной комнате рядом с тобой. Вот и попробуй ответить на этот вопрос: во что ты веришь, в жизнь или смерть, если их миры, как два полюса – любовь и ненависть – развести невозможно, не утратив чего-то цельного.
Мистический страх – откуда берется это глубокое инстинктивное чувство, если нет веры ни в какие потусторонние нечистые силы? Мистический страх, чье детское сердце не томил он сладко-таинственной жутью, чье детское воображение не затягивал он в свой магический круг. Но с возрастом, к счастью или сожалению, уходят пустые страхи из нашей повзрослевшей души, рассеиваются, как утренний туман ранней жизненной поры. Но так ли уж пусты и бессмысленны были они? Все мое детство, сколько я себя помню, прошло под черным знаком ночных мистических страхов. Может быть, всему виною была моя излишняя впечатлительность, а может быть, здесь было что-то иное. В детстве душа еще умела заглянуть за край бытия, а может быть, она была еще там и не хотела выходить в реальность еще более страшную, чем реальность загробного мира. С какой стороны бытия поджидала детскую душу более страшная нечисть? – только жизнь и Смерть могут ответить на этот вопрос.
Одним из постоянных источников страха были «страшные истории». Когда и где мы их только ни рассказывали друг другу эти истории. Кто их сочинял и откуда они брались, никто бы и никогда не ответил на этот вопрос и возникало ощущение, что эти истории существуют помимо нас и приходят сами собой, без труда размещаясь в широко раздвинутых в детских умах рамках правдоподобия. Все, разумеется, знали, что этого быть не могло, но все чувствовали, что это каким-то образом могло быть. Если люди верят, что в каких-то мирах обитают такие существа, как бог, апостолы, святые и ангелы, то почему не может быть и в других мирах других существ, далеких от святости? Особенно мы любили их слушать в тесном кругу поздно вечером, когда сам бледно-синий вечер похож на утопленника и лунный свет льется сквозь листву, будто из потустороннего мира.
А уж когда я оставался в ночи с глазу на глаз с беспросветной тьмой, когда в доме все спало мертвым сном, тогда от «сладостно-жуткого» чувства оставалось лишь «жуткое» многократно усиленное бессонным ночным одиночеством, пытка и мука, расплата за «сладкое». Тьма, как свет, просачивалась сквозь оконное стекло. Она, как будто слепая, вытягивала вперед свои щупальцы и шарила перед собой. Страх пронизал меня насквозь до мозга костей, сливался со мной в одно существо. В пытку превращалось одно лишь ожидание грядущей ночи. Я часами лежал без движения, не решаясь даже повернуться на другой бок: психическое напряжение как бы создавало защитное поле, которое страхи не в состоянии преодолеть, как магический круг Хамы Брута. А повернувшись, ослабишь поле и кто-то ткнет в тебя страшным пальцем и скажет – «вот он», и страхи набросятся на тебя. Время прекращает свой ход – оно кажется и бесконечно долгим и кратким, как миг, – кажется, вот только недавно лег, а уже светает. И все страхи неохотно, будто сожалея о том, что опять уходят ни с чем, начинают понемногу пятиться, отступать и, наконец, совсем исчезают. Необычная легкость охватывает сознание и я с удивлением думаю: что за глупость, что за бред и забываюсь сном глубоким без сновидений. Удивительно, что я никогда не испытывал после бессонных ночей, которые шли иногда по несколько в ряд, никакого недомогания, днем не клонило ко сну и не было тяжести в сознании и в теле.
