Мало вам моей философии впереди генеральной линии изложения, так я давайте вас еще лирикой из окна кормить буду. Так, пожалуй, и на сотой странице до главного не дойдешь. Разболтался я не в меру последний раз и автор мой – ну, что с него взять, – не умеет вести изложение, не выдерживает заданных ритма и стиля. Вы в моем рассказе автору много заслуг не приписывайте, он их не стоит, он от своего ума ничего интересного вам не сможет сказать, он, как вампир, питается моим непосредственным воображением, напуская на себя видимость, будто сам придумал героя.

Отклонился я немного в сторону от фактической линии, сбежав раньше присужденного срока из лагеря общежития, где полная и окончательная утверждалась правда одной из сторон многогранного мира. Но даже в то достославное время, когда все лягушки в нашем болоте квакали в один голос, состязаясь с куликами в его прославлении хором, то и тогда черт упрямства дернул меня заквакать мимо хора в противоположную сторону. Случилось у нас одно обстоятельство, продолжение которого вознесло меня на уровень неба, где я, как лягушка-путешественница, пробыл недолго и треснулся назад в родное болото, пролетев его дальше с размаху благодаря инерции высоты.

Так вот, если быть ближе к делу, случился однажды в нашем поселке лектор обкома партии, – убежденный материалист по своим убеждениям, потому что других тогда к госкормушке не подпускали, – с докладом на тему «НАУЧНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТСУТСТВИЯ БОГА». И нас, шахтовую смену, сняв с производства, влили в поселковый клуб для массовости мероприятия. Не мало моих коллег и товарищей быстро сообразило, что наличие или отсутствие бога им как-то без надобности, и сделало ноги, – себе, конечно, не богу, – с мероприятия тихо, как подземные призраки. А я в то время, как они делали ноги, заболтался с одной так знакомой девицей, – то ли бог мне ее подставил, то ли черт, трудно сказать, кому из них я больше понадобился, – и вот такая случайная незначительность, подняв меня на небывалую высоту, бросила в лапы Судьбы, поджидающей свое дитя внизу с разинутой пастью. Часто Судьба выносит свои решения под предлогом случая, чтобы человек обвинял во всех своих бедах случай, а не Судьбу.

Кинулся я было к двери непросветленным как есть и ткнулся лбом в лоб начальника участка, заметившего катастрофическую убыль массы, назначенной к просвещению. «Если Вы, – он всем Вы говорит, интеллигент такой не первого поколения, потомственный т. е., – не хотите в тепле и уюте научной лекцией просвещаться, – к чему я не имею права Вас принуждать, – то полезайте назад в шахту на рабочее место, иначе я Вас лишаю» упряжки», смену т. е. не засчитает. Ну, что делать, дураков у нас нет, лучше в светлом зале уши под лапшу поставлять, чем в шахте горб под лесину, – пошел сел на место дожидаться начала занятий.

Сухой и неровный, слепой, как Гомер, как сова доисторического материализма, учитель выплыл на сцену ветвистой корягой по глади воды, взойдя на трибуну апостолом проповедовать нам, лошадям, пользу сена. Доказывать отсутствие бога его понесло с места в карьер, как теорему, которую вызубрил школьник. Я уж не стану попусту вам рассказывать, как он нам бытие бога опровергал, – материализму мы все понемногу учились, а нового он ничего не сказал, битый час говорил избитые тезисы, впихивая их в рамки научной идеологии. Материализм, мол, всем доказал, что бога нет и не будет, – по существу это все, что он смог нам про бога сказать.

И тут будто черт мне язык уколол, открылся рот сам собой, не спрося моего разрешения, и задает кто-то помимо меня неприличный вопрос для научного материализма: «Души нет, бога нет. А в чем же тогда, извините, смысл моего наличного бытия заключается, – лопата без меня работать не может? Если для меня души нет, то где же я, по-вашему, есть, в материи, что ли? В материи смысл жизни для тех, у кого ее много, а если у меня кот наплакал, так выходит я не имею смысла существовать? Одни страдают бессмыслием жизни, другие наслаждаются им».

А сам сижу, как сидел, божьей птичкой и не чирикаю, но как бы слышу свой голос со стороны, не чувствуя, как рот открывается, чревовещатель и только. Он немного напрягся весь от непривычности подобного тона со стороны одобряющей аудитории, но вида не подает, взял себя в руки и отвечает мне, или кому-то во мне, с важностью напускного спокойствия общими фразами и весь смысл моей частной жизни упирает в отвлеченную от меня прекрасную жизнь поколений далекого будущего, и твердит мне про общественно полезный всему обществу труд, духовность и пользу знания.

А из меня ему в ответ опять кто-то спрашивает: «Зачем мне твои духовность и знания, если сразу же после меня от них один спертый воздух останется?»

Он-то, бедняга, думал, его ответом все кончится, – так, мол, пошалить кто-то решил, или начальство подсадной уткой проверяет силу его интеллекта, готовясь к «перестроечным» битвам, – и больше еще растерялся, вспотев под очками. Но, как прежде, вида не подает и держит марку материализма.

– Как же так «спертый воздух»? Вот Вы, говорит мне, шахтер, уголь «на-гора» добываете, которым все человечество на земле держится, бытовая жизнь, прогресс и наука. Вы, говорит, так же, как и все, незаметно для себя цивилизацию двигаете. Память о Вас навсегда сохранится в сердцах признательных поколений, и Вы не уйдете бесследно, продолжая себя памятью в прекрасное далеко.

– Вещая память сама по себе призраком бродит по краю вселенной. Память – свет потухших звезд, блуждающий в ночи, – кто-то из меня отвечает ему поэтическим слогом. Я даже растерялся от неожиданности, но быстро взял себя в руки.

– Уголь – не мрамор, на нем имен не напишешь, кто его из подземелья «на-гора» выцарапывал, – это уж я сам ему говорю как шахтер без подсказки мне внутренним голосом. – Сгорит наша память в печах вместе с углем и пеплом развеется по земле. Ты моей жизни сейчас значение дай, а не моей будущей памяти, которая протянет на земле не дольше моих собутыльников. Что ты меня, как лошадь соломой, будущим кормишь? Нахлебались мы уже этой кашей, сыты по горло.

– Вот для этого и нужно работать, учиться и расти над собой, чтобы дальше продлить о себе благодарную память, – повторяет он попугаем, как бы не слыша последних слов про кашу, солому и светлое будущее.

– Да что ты прилип ко мне со своей памятью, как банный лист к мокрому месту, – начал я выходить из терпения, – я тебе Пушкин, что ли?

– Да, говорит он как бы сочувственно, не давая мне распалиться, – что же делать, если люди рождаются в разной степени одаренности, – бубнит он под нос, забывая материалистический принцип равенства людей от рождения.

А я ему в ответ простым вопросом по лбу да по очкам: кто ж их, дескать, одаряет по-разному, кто берет на себя совесть мерить заслуги еще не рожденных людей, уж не бог ли?

– Нет, говорит, не бог, а природа.

– Так что же, – последовательно ему говорю, – твоя природа имеет разум и совесть? Так ты ее называй, как положено, богом.

Мой очкарик и сам уже понял, что сморозил что-то нематериалистическое.

– Нет, – умом изворачивается мой оппонент, – Вы меня неправильно поняли: все люди рождаются с искрой божьего дара («божьего»?! – гуси полетели или крыша поехала?), но такие, как Вы, над ним мало работают, предпочитая тьму пьянства духовному свету.

А я его ум простыми вопросами, как смирительной рубашкой опутываю.

– Что ж ты, мышь серая, не сделался Пушкиным? Ведь ты умственно много работал, – вон высох весь и два лишних глаза на лоб нацепил, по сельским клубам мотаешься и несешь общественно-бесполезную чушь.

Мой оппонент совсем с толку сбился – ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-реку не может сказать. А я дальше пошел развивать наступление на идейном фронте борьбы за наличие бога, который мне до сего дня и во сне не снился, черт бы его побрал вместе с лектором.

– А зачем нужно ее после себя оставлять, память эту, если тебя самого в ней не будет, тебе зачем это нужно, чтобы вместо тебя твою память на земле по жизни таскали?