В моем доме даже мышь не живет, мышам тоже что-нибудь есть надо. А в моем доме шаром покати и катится он может долго. Меня убогость и нищета не очень-то угнетают. Мне и листья опавшие много милее молодых в зеленом соку и травинка-былинка в непогоду осеннюю, а еще лучше под вечер, в начале зимы, когда ее обметает поземкой: будто пустая однообразная белизна метет по земле отвисшим с неба языком и хочет вылезать остатки пожухлой травы, а серая травка упрямо стоит на своем месте и сопротивляется белому однообразию смерти. Бесстыжая осень содрала одежду со всех деревьев, обнажив их неприглядную наготу, которую они скрывали под роскошными платьями из цветов и листьев. Деревья мерзнут, сиротливо жмутся друг к другу и стыдятся своего обмана.

И живая дорога мне дороже асфальтовой, и вечерний полумрак мне больше по душе, чем яркое солнце. Я, как луна, был родом из вечного одиночества. И ближе моему сердцу был лунный пейзаж, чем залитые солнцем долины. У меня мышей нет, я сам, как мышь, хочу от белого света в нору залезть. Спрячешь себя ото всех хозяев жизни среди ветхих вещей и предметов, и они к тебе льнут, как живые. У меня в кухне стол стоит с расползающимися ногами, как новорожденный теленок, который тычется в меня мокрым носом и чуть не лижет своим языком. В спальне кровать, простая и старомодная, в лоно которой ложишься, как маленьким на грудь родной матери, и засыпаешь спокойно и плавно без зависти и злости на этот мир, который тебя породил мимоходом, случайно и пошел дальше творить великое и нужное человечеству, оставив тебя, побочного сына, на обочине столбовой дороги прогресса, а ты поднялся с колен, отряхнул придорожную пыль и пошел в обратную сторону. Все-таки жива до сих пор в душе России романтика нищеты и бродяжничества, ее дух еще не выветрился весь в трубу нарастающей цивилизации. Ущербность таит в себе нечто большее, чем полнота, ущербность – не пустота, она открывает путь к источнику жизни – к невыразимому Ничто. Ущербность являет тайну своей открытостью в Ничто.

Дорогие вещи часто скрывают отсутствие человека. Среди роскоши и довольства я не ощущаю себя, не чувствую себя человеком, который я есть, – моей золовке в проницательности не откажешь, когда за ней стоит ее выгода, за проницательностью т. е., за золовкой выгода не стоит, она ее спиной чувствует. Довольство и роскошь – вещи серьезные, на них много человеческих сил, ума и здоровья потрачено, а меня простая мать родила. Что я могу значить посреди мебели в миллионы рублей, если меня самого государство оценивает в сотую часть ее стоимости? Богатые наивно думают, что они хозяева своей роскоши, но сними с них эту самую роскошь и что тогда останется от человека? – пустое место без души и без совести, потому что совесть и душу роскошь съедает, как свинья апельсины. Богатые думают, что они за роскошь платят деньгами, а платят они собой, своей сущностью. Так кто же есть настоящий хозяин жизни – роскошь или человек, ради которой он себя израсходовал?

В моем доме даже телевизора нет. У меня был телевизор, да я его про… продал т. е. А что в нем смотреть, рекламы ваши дебильные? Маяковского нет на ваши рекламы. Меня уже с третьего вида одно и той же рекламы даже в трезвом расположении духа подмывало вдребезги телевизор разбить – за идиота, что ли, здесь меня держат? А так ничего, хоть про… продал т. е. с выгодой. Еще немного времени назад в течение политической пересортировки мозгов меня невозможно было от ящика оторвать. Вы думаете, я дурак, не понимал, что при любой власти с лопатой останусь или без нее, еще хуже? Да нет, конечно, все понимал, но как-то веселее в нашем болоте жить стало – и нам, лягушкам, квакать из тины позволили. От свободы не уйти, как от рабства. Кто думает, что свобода знает свое направление и цель, тот никогда не знал, что такое свобода. Много ли подавишь рабских людишек, несясь в колеснице свободы? Через край хлебнули мы этой свободы.

Что-то я в рифму стал нечаянно попадать. Вы уж меня извините, если я кое-где прозу с рифмой смешаю. Ведь я литературному стилю нигде не учился. Я, думаю, что это не будет слишком уж часто. Как говорится: «Я не поэт, но я скажу стихами…».

А потом уж, когда я свою философию вывел, – скажу вам, забегая опять впереди изложения, – то стала мне скука смертная на их бестолковые споры смотреть, политиков т. е. Каждая сторона со своей колокольни весь мир на блюдечке видеть хочет, ну ни дать и ни взять – лиса и журавль друг к другу в гости приходят: один по плоскому блюду костяным носом стучит, другой свою морду в кувшин засунуть не может. Один круглое тащит, другой – плоское катит, один про Фому, другой – про Ерему, один говорит – брито, другой говорит – стрижено, одному – вершки, другому – корешки, один белое чернит, другой – черное отбеливает, одни героизм греха в святость возводят, другие ко всеобщему покаянию Россию зовут. Я так себе понимаю, чтобы Россию звать к общественному покаянию, нужно ничего не смыслить в России: ведь у нас в этой странной кампании опять самые великие грешники первыми героями будут, чьи грехи публиковать не хватит печатных изданий, а кто вины за собой не имеет и кому каяться не в чем, того объявят скрытым врагом народа и отправят на Соловки. Неужели это кому-то не ясно? Покаяние – личное дело каждого, а не массово-общественное мероприятие с плановыми показателями всенародной сборки урожая грехов.

Выплевывая слова с трибуны в народ, захлебываясь ложью, как словесной блевотиной, все пришедшие вновь пророчат спасители: я пришел сделать вашу жизнь лучше. Но ни один из них не сказал: я пришел дать великий смысл вашей нелегкой жизненной доле. Они думают своим политически плоским умом, что человек пришел в мир ради «сникерсов» и колбасы по 2–20 и раболепной покорности богу, веру в которого монопольно взяла себе Церковь. Люди живут не испепеляющим душу божественным светом, а его бледными мертвыми отблесками, они боятся обжечься, они научились регулировать его накал в своих душах. Религия без бога – этого добра было сколько хочешь, много было разных уродов в дружной семье идей человечества. Бог без религии, без поклонения т. е., как друг нам, старший товарищ, брат и соратник – этот крест я беру на себя. Человек пришел на землю, чтобы встать на уровень Бога, одолев собой своеволие Смерти, – вот что я понял потом и говорю вам сейчас впереди изложения. Но наши спасители кривые на один глаз, – одни на левый, другие на правый, – краснеют от злости да белеют от ненависти, не видя общего пути к человеческой цели. Человечество цель потеряло единую – не спеть человечеству песнь лебединую. Если единое целое имеет две стороны, то как сказать, которая из них лучше, – левая или правая? Без одной стороны целого нет. Как вы считаете, чтобы сделалось с миром и человечеством, если бы в природе один полюс возобладал над другим? Вам, наверное, как и мне, невозможно и страшно думать об этом, а в общественной жизни мы, как ни в чем не бывало, ставим одну сторону выше другой: то бог нам по боку, то материализм боком выходит, – весь мир, как краб, боком пятится. А может быть, задом, как рак, – черт бы его разобрал, где у него перед, где зад, если вместо прямого пути он ходит кругами около солнца, как пьяница вокруг фонаря.

Мне телевизор тот теперь окно заменяет: хочешь – черно-белое кино смотри, хочешь – цветное. Вы скажите, тоска и скука смотреть каждый день в одну и ту же картину. А я вам скажу, если каждый раз отмечать ее новым взглядом и разными мыслями, то здесь нет никакого уныния, а только умиление и радость душе, когда примешь за воротник не так, чтобы очень, но достаточно для прихода в соответствующее расположение духа, остановишь течение памяти и черпаешь мысли в глубине своих чувств.

Вот вам первая картина по черно-белому телевизору, когда собаки по традиции своих предков молятся на луну, когда земля и небо – два тайных разбойника – погружаются в ночь ради своих темных дел и нет границы между землей и небом, добром и злом, прошедшим и будущим светом. Черный дым облаков ложится на небо зловещими образами, огненные молнии горящими шрамами пересекают их лики. Ошалевший ветер отвешивает деревьям тяжелые подзатыльники. Деревья гнутся по очереди от резкой боли удара и выпрямляются снова, гордо утверждая вершины голов на фоне страшного неба. Ветер разорвал остатки зари и разбросал их клочьями по двору, под окно, по верхушкам деревьев, обронил, унося, в кустах кровавой калины, зажег, прикоснувшись кисти рябин. Когтистые тощие ветви деревьев тянутся из тьмы на свет фонаря, как костлявые руки мертвецов тянутся к жизни из глубоких могил. Тьма через окно глядит на меня примеряющим взглядом портного или гробовщика.