Запало мне это чудесное спасение в душу, – ни смысла, ни цели, ни источника силы его понять не могу. И решился я тогда Клавдии Ильиничне обо всем рассказать, – а кроме нее, никто другой и не поверил бы. На шахте меня так бы на смех сразу подняли, что можно было бы целый юмористический сборник составить острот и шуточек на эту тему, несмотря на всю трагичность ее исхода. Клавдия Ильинична у нас вроде экстрасенса, которых в городах развелось видимо-невидимо. Но ей это слово никак не подходит, она любому экстрасенсу-целителю фору даст. Экстрасенс как бы из себя в мир выходит, сверхчувствие, значит, а Клавдии Ильиничне из себя выходить не надо, она себя от мира не отделяет, она его и так насквозь видит.
Клавдия Ильинична выслушала меня без удивления. – Да, ты, говорит, в рубашке родился. – Ага, говорю, в ней одной и хожу до сих пор. – Это Бог тебя хранит для какой-то надобности, – как эхом из детства, прозвучали мне эти слова. – Нет, Клавдия Ильинична, я в этом мире-то всем без надобности, а для какой такой важной надобности я могу Богу понадобиться? Просто, говорю ей, у Бога план по сбору грешных душ на этот год перевыполнен за счет перехода страны в новую формацию. Подождем до следующего года. И почему Вы моим спасителем Бога назначили, может быть, Смерть мне особый сюрприз приготовила, потому и отвела от преждевременной гибели? Но Клавдия Ильинична убеждать меня намерений не имела: она сказала один раз, как отрезала. И скоро я забыл, что Бог имеет во мне какую-то надобность.
Я рассказал вам только 2–3 случая моего чудесного спасения при явном вмешательстве потусторонней силы. Но таких случаев, когда эти силы прятались за случайностью, было намного больше, как будто Смерть преследовала меня чуть не с раннего детства, дабы я не мог открыть людям ее тайного существования. А может быть, моя самокончина и объясняется тем, что Смерть не прощает тому, кто ее видит, и Чья-то «надобность» во мне заключалась именно в том, что мне дано было ее увидеть? Ибо сказано: «Смерть действует в нас». Но Смерть сама не знала, чего она хочет, – укрыться от людей или открыться людям. Ее сомнение и спасало меня до поры до времени, она позволяла мне выйти «сухим из воды», не препятствуя тайным силам, и крепко чувствовалась «руководящая и направляющая» длань, не дающая мне ускользнуть с предначертанного пути.
Пока я пьянствовал и тосковал, скоропостижно скончалась мать, уйдя на тот свет ходатайствовать за меня перед господом богом, а на этом свете меня самого подвела к очередному запою, вложив в мою душу еще одну порцию сиротской тоски. И уже на выходе из запоя, близко где-то к восходу сознания, с голодухи, наверное, снится мне такой сон: будто в родном доме тепло и уютно, я сижу за столом, а мать тут же рядом печет мне блины. Масло в сковороде шкварчит, золотится и пенится, блины купаются в нем румяные, круглые, как полная луна бывает иногда на восходе. Но блинов мне мать не подает сама, как обычно, а рядом с ней стоит жена старшего брата – ей сноха, мне золовка – в нарядном платье, с торжественным видом и мать складывает свежеиспеченные блины ей в тарелку, зияющую жадной воронкой на разноцветном подносе.
Золовка идет в мою сторону, но блинов не доносит, успевая, наверное, их съесть по дороге, хотя дорога, вроде не дальняя, ставит передо мной пустую тарелку и возвращается с другой к матери. Мать накладывает еще блинов, золовка идет ко мне и снова их не доносит. Я сижу рядом с ними на кухне, но между мамой и мной как будто тысяча верст, и мы без посредника не можем перекинуться словом.
Третьей ходки я, конечно, не стал дожидаться вороной на дереве, пока золовка моими блинами натрескается, проснулся в недоумении и чувствую, как в мою голову где-то из-под желудка всплывает страшное подозрение относительно меня и золовки. Стоп, себе думаю, как прикажите понимать сон, не дай бог, если в руку, ничего себе, блин, посредничек межу этим светом и тем: я – второй рядом с братом законный приемник всего наследства родителей, нажитого нелегким трудом и заботами, но она, видимо, – я это ясно предчувствую, – уже поделила между собой мою долю, положив свое вето на мое право собственности. И тут же стал собираться к ней на разборки. Но золовка, вопреки моим нехорошим предчувствиям, вроде как ничего и даже согласна мне половину дома постепенно выплачивать.
Тут я совсем успокоился и мы полезли с братом на чердак разделить предварительно старый хлам, который еще там остался, и запасы нескоропортящихся продуктов питания, потому что предыдущие нам поколения не жили без учета горького опыта тяжелых лет и надеялись, т. е. не исключали, на их продолжение в будущем. Разложили мы с ним барахло и питание на две кучи и на моей стороне остался висеть добротный металлический термос для полевых условий хорошей вместимости. Я даже в обстоятельствах первоначального накопления капитала не обратил на него никакого внимания: висишь, мол, ну и виси, предмет металлический, и брат, видимо, постеснялся при мне его на свою сторону перевесить. Но вот залез я как-то на чердак в их отсутствии – они к тому времени квартиру еще получили – и вижу, нет моего термоса, на их стороне демонстрирует мне свои качества. Что, думаю, за дела, золовка, что ли, ему больше нравится? Беру и возвращаю его на прежнее место демонстративным манером. В следующий раз – он опять у золовки, я опять его на сою сторону и уже чувствую, без этой простой вещи мне смысла жизни не будет, будто мы с ним за гранью бытия в одной сущности состояли и на белый свет вместе явились. Вот и говори после этого, что магия вещей – вымысел донаучной фантазии колдунов и всяческих ведьм.
Так шло у нас с ней молчаливое состязание за обладание драгоценным предметом, но вида друг другу на счет предмета не подаем. Так дергались мы с ней, пока процедура не стала откровенной до неприличия. Тогда по тайному наущению золовки все вещи в доме стали мне намекать на нежелательность моего присутствия здесь. Первым делом икону в угол напротив входа повесила: от меня, как от сатаны, богом отгородилась. Вы думаете, она богу верит, она еще недавно партии-правительству, как богу, верила. А тут ее будто бог с неба окликнул, овцу заблудшую, назад в свое стадо позвал. Но я так думаю, бог здесь ни при чем, богу нет нужды людей в стадо сбивать, они сами в стадо лезут и жмутся друг к другу во время грозового светопреставления, а как только бог успокоится, да задремлет немного, так давай друг дружку топтать, пихать да от кормушки отталкивать. Как чуть явишься в дом, так богородица на тебя в упор из угла укоризненным взглядом золовки глядит, грустно так приспуская голову на бок: что же ты, родимый, по чужим хатам болтаешься, своего добра не нажил, так к святому семейству примазаться хочешь, и почему ты такой непутевый? Сын мой, Христос т. е., за тебя на крестную муку пошел, а ты как был непутевый, так еще хуже им сделался.
А я его, что ли, просил за мои грехи распинаться? – задаю я мысленно вопрос богородице. За свои грехи я сам хочу перед богом ответить, я не хочу, чтобы духовные пастыри делали из меня агнца божьего. Христос слишком высок для человеческой миссии, он даже не пал, а снизошел, спустился на грешную землю до состояния смертного человека. Он не мог умереть, потому что и не рождался, придя в мир в святости непорочного зачатия, а не в грехе, он не сжег за собой небесный корабль, сохраняя путь к отступлению. Отчего бы ему не воскреснуть, если он вовсе не умирал, умирает лишь тот, кто родился. Наш мир не из той материи сделан, чтобы отпустить от себя умершего бога или человека. Плоть для Христа была лишь оболочкой, он, как бабочка из куколки, выпорхнул из тленного тела. А как человеку воскреснуть из плоти, если он врос в нее, как зверь в свою шкуру? Зачем человек небесный в землю корнями врос? В этом мире не только душа, но и тело содержат в себе человека. Родившись в грехе, человек умирает по-настоящему, родившись в смертном грехе, человек приобщается к смерти.
Если бы Христос имел жену, голодных детей и больных престарелых родителей, которые без него обречены на гибель, пошел бы он на крест при таких обстоятельствах или продал себя за тридцать серебряников? Если пошел, то он – бог, если нет, то он – человек. Вот вам и вся дилемма, вот вам и свобода выбора добра и зла, вот и распался ваш богочеловек естественным образом на бога и человека. Бог на небе, человек на земле, и никаких богочеловеков этот мир не потерпит, не из той он материи сделан, чтобы допустить в себе такую неестественность, как богочеловек, такое невозможное сочетание того и этого света. Христос нес на себе божественную миссию, но не нес человеческую. По какому же праву он искупил мои грехи за две тысячи лет до их исполнения? Я не хочу спасения жертвой, я не хочу никому быть обязанным, я не хочу остаться без своей совести и без ответственности, спихнув их на чужое распятие.
