Мы незаметно как-то заболтались с Витьком, сам черт не вспомнит, о чем, и ушли довольно-таки далеко от Санька по меркам пьяной походки, который больше нас путался, какой первой ногой шаг начинают, левой или правой. Он шел как-то боком – правая нога чуть отставлена в сторону, левая рука всунута в брючный карман, другая свободно качается, – как будто такой человек, который собравшись в укромном месте помочиться на землю, вынужден посторониться, чтобы дать место товарищу, желающему и себе сделать такую же процедуру. Глядя на его забавную походку, мне даже стишок на ум пришел от подобной ассоциации, смешавший неосознанное стремление души в космическую даль с обыденной реальностью жизни:

Вдруг слышим приглушенный крик сзади нас повис на мгновение и оборвался на землю, как подкошенный. Ну, крик, да крик, мало ли каких криков висит ночью в полупьяном поселке. Только что-то екнули наши с Витьком сердца, как будто их насквозь одной тревогой прошило. Вывернули мы задом наперед свои ноги и как могли к Саньку поспешили.

Только видим, лежит наш Санек под забором и признаков жизни не подает. Конечно, здесь уместно подумать, что пьяный сон сморил человека в неожиданном месте. Но только у нас с Витьком даже мысли такой не мелькнуло: мы Санька не первый раз знали, он мог до глубокого состояния доходить, но чтоб под чужой забор завалиться, – это уж, извините, ниже Санькиного достоинства. Стоим мы над Саньком, как солдаты в строю над убитым товарищем, и чувствуем, как из глубин перегара тяжелая трезвость реальной жизни под черным флагом на нас наступает. На теле не было заметно путей, по которым Смерть вошла в человека, и мы решили, что она одолела Санька изнутри, но повернув его на живот, увидели, как из глубокой резанной раны спины на нас слепо уставилось то, что приводит к концу все надежды живущих, и кровь в темноте вокруг раны запеклась черным бархатом, как кружевная деталь старомодного туалета вездесущей старухи. Из черных нитей бытия плетется кружево смерти. Смерть вошла в человека этим путем, как в свою законную нору, и не хотела бояться людей, обступивших ее с двух сторон. Мы засуетились, забегали, не зная, как выгнать Смерть из Санькиного тела. Но Смерть вам не лиса в чужой деревянной избушке, ее не запугаешь косой, она сама, косая, несет косу на плечах косить вокруг все живое. Глаза Санька были открыты, но он не глядел на нас, мертвый глядит в себя, его взгляд ничего не выражает наружу, неподвижный, застывший, отрешенный, будто он уже наблюдает свой новый мир.

«Что такое человек в этом мире, геометрическом месте точек, разноудаленных от центра власти и равноудаленных от края могилы? – пришли тогда ко мне трезвые мысли. – Точка и есть бесконечно малых размеров независимо от приближенности к центру. Да и сам центр земной суеты – только мнимая точка в масштабах всего мироздания». Казалось бы, Санькин крик должен был оглушить всю вселенную: Человек погибает!!! – прозвучать раскатисто-громко, резонируя под куполом неба, но остался маленькой звуковой точкой в безмолвии чужого пространства. Гибель даже малой души – это как будто вырвали из общего строя космической музыки отдельные ноты и звучит мировая симфония, спотыкаясь, с трагическими провалами и диссонансами. И эти едва уловимые диссонансы неясной тревоги по безвозвратно утраченному будут вечно вплетаться в общий строй бесконечной симфонии, не давая ей обрести законченность, цельность и гармоничность.

Мы подняли Санька под руки. Смерть поднялась вместе с ним, ее лунная тень смерилась ростом с огромными тополями. Мы потащили Санька, как живого, но в стельку пьяного человека… Нас потом самих долго таскали, следователи хотели Санькину смерть повесить на нас, как они вешают пальто на услужливые вешалки своих кабинетов: чему удивляться и что тут искать, обыкновенное дело – бытовая драка со смертельным исходом на пьяной почве русского вопроса «ты меня уважаешь?!» Но мы им не рогатые изделия поточного производства и нам с Витьком хватило сил не предать Санькину память. Смерть его не нашла себе виноватых и скрывается где-то до сего дня в страхе разоблачения.

Следующей жертвой из нас троих стал Витек в тот же злопамятный год. Дело было в конце лета, под осень. Погода стояла ясная, чистый прозрачный воздух располагал к хорошему настроению. Купили мы с Витьком, что полагается для хорошего настроения, а закусить-то нечем и пошли мы с ним на край села картошки в костре испечь – печенки, по-нашему. Глядим, а уж кто-то, будто специально для нас, кучу хвороста навалил, – подходи, зажигай, да и только. Помянули мы добрым словом неизвестного благожелателя, развели огонь, расположили картошку и присели терпеливо ждать хорошего настроения.

Вдруг чувствую я, какая-то сила меня буквально с места срывает, пытается, лучше сказать, – ведь я же ей сопротивляюсь изо всех сил, как могу, потому как не пойму ее цели, зачем она мне настроение портит. Не тут-то было! Вдруг стал я будто загипнотизированный, встаю так медленно, как сомнамбул какой-нибудь спящий, иду, как приведение от костра и ничего поделать с собой не могу. Спиной чую, Витек во все глаза на меня смотрит, – уж не спятил ли я, ни «белочка» ли со мной забавляется. Прошел метров 10–15 и в сторону, за дерево, так же безвольно и равнодушно, как теленок, которого за веревку ведут. Затащила меня своевольная сила за дерево и встал я, как вкопанный, – ноги будто свинцом налились. Вдруг слышу гром среди ясного неба необычного звука и силы. Верхушки деревьев будто ветром нагнуло, и листья посыпались, печально так и испуганно. Тут меня, как молния ударила, насквозь до самых пяток прошла – в начале гром, а потом молния. Обернулся я, вся зачарованность в миг слетела, и застыл от ужаса уже без помощи посторонней силы: на месте костра воронка чернеет, комья вывороченной земли в разные стороны разлетелись и Витек лежит без движения, обгорелый, и мертвые глаза на меня глядят с удивлением: дескать, что же ты без меня от костра ушел? От этого взгляда мне стало жутко, я закрыл ему веки, но и сквозь веки он продолжал смотреть на меня все тем же упрекающим взглядом покойника. «Хороших людей земля не держит», особенно в России, – без объяснения причины мелькнула мне мысль в голове. Вы не подумайте, что я тоже в «хорошие люди» себя набиваю, ведь меня же не бог прибрал, я сам к нему напросился. Так не стало моего второго товарища, а меня какое-то чудо спасло, не пуская к «хорошим людям». С потерей второго друга, вместо прекрасного умного существа, каким мне всегда представлялась жизнь, жизнь предстала передо мной доисторическим древним чудовищем, остановившемся в своей эволюции. Развивалось и усложнялось представление людей об этом ископаемом чудовище, но не само чудовище, пожирающее своих детей, оно оставалось таким же злобным, тупым и прожорливым. Под искусственным покрывалом общественной морали шевелится зверь.

Как потом оказалось, один шахтер унес домой пакет взрывчатки, – контроль за расходом взрывчатых веществ на шахте в то время ослаб. То ли он рыбу глушить собирался, чтобы семью хоть рыбой кормить в тот дикий период перехода к «правам человека» и «свободе личности», то ли себя хотел подорвать от безысходной участи новоявленного пролетария перед лицом грядущего капитализма, – такие случаи были. Да только сын его с пацанами утащили взрывчатку, закопали неглубоко под землю и хотели, разведя над взрывчаткой огонь, издали посмотреть, как оно ухнет.

Это уже потом так «оказалось», а пока следователю относительно меня много чего показалось, тем более случай не первый. Я, может быть, даже и не упирался бы – из меня будто душу тем взрывом вынесло. Но не мог же я смерть Витька на себя повесить, прослыть убийцей своего товарища. Так и остался я с тех пор в одиночестве, правда, душа стала понемногу ко мне возвращаться.