– Я отдаюсь в вашу полную власть, – прошептал Фуке.

– О нет, я совсем иначе на это смотрю. Я сам в вашей полной власти. Поэтому вы, как самый тонкий, умный, изысканный и изобретательный человек, вы в мельчайших подробностях распорядитесь празднеством. Только…

– Только? – переспросил Фуке как человек, знающий цену умолчания.

– Только, предоставляя вам изобретение всех подробностей, я оставляю за собой наблюдение за выполнением.

– Каким образом?

– Я хочу сказать, что на этот день вы превратите меня в мажордома, в главного управляющего, в человека, в котором будут совмещаться начальник охраны и эконом; мне будут подчинены люди, и у меня будут ключи от дверей; вы, правда, будете отдавать приказания, но вы будете их отдавать мне; они должны пройти через мои уста, чтоб достигнуть назначения, вы понимаете?

– Нет, не понимаю.

– Но вы принимаете мои условия?

– Еще бы! Конечно, друг мой!

– Это все, что мне нужно. Благодарю вас. Составляйте список гостей.

– Кого же мне приглашать?

– Всех!

Наши читатели видели, как в этой повести параллельно развертывались приключения нового и старого поколений. У одних – отблеск былой славы, горький жизненный опыт или же мир, наполняющий сердце и успокаивающий кровь под рубцами, которые прежде были жестокими ранами. У других – битвы самолюбия и любви, мучительные страдания и несказанные радости, кипящая жизнь вместо воспоминаний.

Если некоторая пестрота в эпизодах этой повести бросилась в глаза читателю, то причина ее – в богатых оттенках двойной палитры, которая дарит краски двум картинам, развертывающимся параллельно, смешивающимся и сочетающим строгий тон с тоном радостным. На фоне волнений одной виден покой другой. Порассуждав со стариками, охотно предаешься безумствам в обществе с юношами.

Поэтому, если нити нашей повести слабо связывают главу, которую мы пишем, с той, которую только что написали, нас это беспокоит не больше, чем Рейсдаля[20], когда он писал осеннее небо, только что закончив весенний пейзаж. Мы предлагаем читателю поступить так же и вернуться к Раулю де Бражелону на том месте, где мы его оставили в последний раз.

Возбужденный, испуганный, страдающий, или, вернее, без ума, без воли, без заранее обдуманного решения, он убежал после сцены, конец которой он застал у Лавальер. Король, Монтале, Луиза, эта комната, это непонятное стремление избавиться от него, печаль Луизы, испуг Монтале, гнев короля – все предрекало ему несчастье. Но какое?

Он приехал из Лондона, потому что ему сообщили об опасности, и сразу же увидел призрак этой опасности. Достаточно ли этого было для влюбленного? Да, конечно, но недостаточно для благородного сердца.

Однако Рауль не стал искать объяснений там, где сразу ищут их ревнивые или менее робкие влюбленные. Он не пошел к своей возлюбленной и не спросил ее: «Луиза, вы меня больше не любите? Луиза, вы любите кого-нибудь другого?» Будучи человеком мужественным, способным к самой преданной дружбе, как он был способен к самой беззаветной любви, человеком, свято соблюдающим свое слово и верящим в чужое, Рауль сказал себе: «Де Гиш предупредил меня письмом; де Гиш что-то знает; пойду спрошу у де Гиша, что он знает, и расскажу ему, что я видел».

Путь был недлинный. Де Гиш, два дня тому назад вернувшийся из Фонтенбло в Париж, поправлялся от своей раны и уже начал ходить по комнате.

Он вскрикнул от радости, увидев Рауля, вошедшего с порывистой нежностью. Рауль же вскрикнул от боли, увидев, каким стал де Гиш бледным, худым, грустным. Двух слов и жеста, которым раненый отвел руку Рауля, было достаточно, чтоб открыть виконту истину.

– Вот как, – сказал Рауль, садясь рядом со своим другом, – здесь любят и умирают.

– Нет, нет, не умирают, – отвечал улыбаясь де Гиш, – раз я на ногах, раз я обнимаю вас!

– Как же мне не верить своим глазам?

– Вы убеждены, что я несчастлив, Рауль?

– Увы!

– Нет! Я счастливейший из людей! Страдает только тело, но не сердце, не душа. Если б вы знали! О, я счастливейший из людей!

– О, тем лучше, тем лучше, лишь бы это продолжалось подольше!

– Все решено; у меня хватит любви до самой смерти, Рауль.

– У вас – я в этом не сомневаюсь, но у нее…

– Послушайте, мой друг, я люблю ее… потому что… но вы не слушаете меня.

– Простите!

– Вы озабочены?

– Да. Прежде всего ваше здоровье…

– Нет, не то!

– Дорогой друг, именно вам не следовало бы меня расспрашивать.

И он выделил слово вам с тем, чтоб окончательно осветить своему другу природу своего недуга и трудность его лечения.

– Вы говорите мне это, Рауль, на основании моего письма?

– Ну да… Давайте поговорим об этом после того, как вы мне расскажете ваши радости и печали.

– Друг мой, я весь в вашем распоряжении, весь ваш, и сейчас же…

– Благодарю вас. Я тороплюсь… я горю… я приехал из Лондона вдвое быстрее, чем государственные курьеры. Ну, чего же вы хотели?

– Да ничего, друг мой, кроме того, чтобы вы вернулись.

– Ну вот, я здесь.

– Значит, все хорошо.

– Я думаю, что у вас для меня есть еще что-нибудь.

– Право, нет.

– Де Гиш!

– Клянусь честью!

– Вы не для того бесцеремонно оторвали меня от моих надежд; не для того подвергли меня немилости короля, потому что это возвращение – нарушение его приказаний; не для того впустили в мое сердце змею ревности, чтобы сказать мне: «Все хорошо, спите спокойно».

– Я не говорю вам «спите спокойно», Рауль; но, поймите меня, я не хочу и не могу вам сказать ничего больше.

– О, друг мой, за кого вы меня принимаете? Если вы что-то знаете, почему скрываете от меня? Если не знаете, почему вы меня предупреждали?

– Это правда, я был виноват. О, я раскаиваюсь, верьте мне, Рауль! Написать другу «приезжайте» – это ничто. Но видеть этого друга перед собой, чувствовать, как он дрожит и задыхается в ожидании слова, которое не смеешь сказать ему…

– Посмейте! У меня хватит мужества, если у вас его нет! – воскликнул в отчаянии Рауль.

– Вот как вы несправедливы и забываете, что имеете дело с бедным раненым… Ну, успокойтесь же! Я вам сказал: «Приезжайте». Вы приехали. Не требуйте же больше ничего у несчастного де Гиша.

– Вы мне посоветовали приехать, надеясь, что я сам увижу, не правда ли?

– Но…

– Без колебаний! Я видел.

– Ах!

– Или, по крайней мере, мне показалось…

– Вот видите, вы сомневаетесь. Но если вы сомневаетесь, мой бедный друг, что же мне остается делать?

– Я видел смущенную Лавальер… испуганную Монтале… короля…

– Короля?

– Да… Вы отворачиваетесь… Опасность здесь… беда здесь; это король, не так ли?

– Я ничего не говорю.

– О, вы говорите в тысячу тысяч раз больше молчанием. Фактов, прошу, умоляю вас, фактов! Мой друг, мой единственный друг, говорите! У меня изранено, у меня окровавлено сердце, я умираю от отчаяния!

– Если это так, Рауль, вы мне развязываете руки, и я буду говорить, уверенный в том, что скажу вам только утешительные вещи по сравнению с тем отчаянием, в котором я вижу вас.

– Я слушаю, слушаю…

– Ну, – сказал де Гиш, – я могу сказать вам то, что вы узнали бы от первого встречного.

– От первого встречного? Об этом говорят! – воскликнул Рауль.

– Раньше, чем говорить «об этом говорят», узнайте, о чем могут говорить, мой друг. Клянусь вам, речь идет о вещах, по существу, совсем невинных, – может быть, о прогулке…

– А, о прогулке с королем?

– Ну да, с королем; мне кажется, что король достаточно часто совершал прогулки с дамами для того, чтоб…

– Я вам повторяю, что вы не написали бы мне, если б эта прогулка была заурядна.

– Я знаю, что во время той грозы королю удобнее было прятаться под крышу, чем стоять с непокрытой головой перед Лавальер. Но…