– Вы уравняли меня с фенрихом? Вы забываете, что музыка – это мой вопрос, это все время в сутках на протяжении многих лет… Мне столько всего хотелось сыграть, от меня это не требует практически никакой подготовки… Это несправедливо, наконец. Я деградировал как музыкант, тогда зачем вы вообще меня выпускаете? Отправьте меня к Гаусгофферу, я пойду учить офицеров драться.

– Не беснуйся, Гейнц, у Вебера меньше времени, потому он играет больше. У тебя еще время есть, все, что захочешь, сыграть – сыграешь. От Ленца держись подальше.

– Я могу уехать к себе?

– Завтра с утра уедут женщины и Альберт, вечером уедем мы, и вы тоже покинете Корпус.

– Можно я буду присутствовать при вашем разговоре с Ленцем?

– Нет, с Вебером держитесь друг друга, а от Ленца подальше. У вас не так много концертов с ним.

– Не понимаю, господин генерал.

– Чтобы понял, ночью позанимаюсь с тобой Генделем, у тебя первым заявлен он.

– В Генделе-то у меня какие проблемы?

– Я тебе объясню, Гейнц, не переживай.

Гейнц ушел огорченный.

– Видишь, как его перетряхивает? – усмехнулся Аланд. – Ему захотелось славы.

– Он достоин славы.

– Она его убьет, во всяком случае, та слава, что ему уготовил Ленц. Он забыл концерт Мендельсона. Смотри за ним, Рудольф, за Гейнца тревожно. Его пошло чистить, он прожил столько лет почти безмятежно, но не огорчайся заранее, он быстро все сообразит, дураком он никогда не был. Относись ко всему спокойно и стой на своем, он быстро поменяет свое мнение. Я ничего категорически запрещать ему не буду, пусть набьет шишек. А тебя я проинструктирую, что делать в случае, если он не рассчитает сил. Этого не миновать – и вытаскивать его с того света придется тебе.

– Вы можете им так рисковать?

– Нет, я как раз забочусь о том, чтобы риск исключить, ты справишься. Абель отработал все болячки Гейнца до мелочей, сделать курс инъекций, инфузий – не составит для тебя труда. Миокардит от всего прочего ты отличишь, это единственное, что ему угрожает, когда он опустошает свое сердце. Перечисли мне признаки его болячки, пока мы идем в лабораторию. Я собрал все необходимые медикаменты. Вебер, пока не будет твоих, помни, что твоя главная задача – обрести внутренний покой, о котором мы говорили. Ты не должен позволять эмоциям рваться наружу иначе как в музыке. В музыке – пожалуйста, но тоже неплохо урезонивать себя, чтоб не транслировать на весь мир астральную грязь. Тебе доступен иной уровень музицирования, и помни, что твоя нестабильность делает нестабильным существование тех, кто связан с тобой, то есть твоей семьи. Если начнет болеть Альберт, то сломай себе голову, пока не поймешь, в чем ты неправ.

– Такое может быть?

– Может быть, а может не быть. Работай, взвешивай, думай, мудрей.

– Я смогу приезжать к семье?

– Работай, не отвлекаясь.

– Я не увижу, как сын будет расти…

– Ты все увидишь, если захочешь, учись видеть то, что от тебя удалено.

– Но Абеля я не вижу до сих пор.

– Потому что ему это не нужно. Он строит свою жизнь, и ты займись собой. Сейчас покончим с делами, побудь с семьей. Не бери в голову то, что будет завтра. Каким ты себя им сегодня отдашь, таким ты и останешься с ними на время вашей короткой разлуки. Итак, я тебя слушаю, что тебя должно насторожить в Гейнце, какие первые внешние признаки его болезни могут служить для тебя поводом к беспокойству, и какие меры ты должен будешь сразу принять?

Утром проститься с женщинами и Альбертом Гейнц вышел только после того, как его специально позвали, всем едва кивнул, побродил с Альбертом на руках, Альберт смотрел на Гейнца с непониманием, он не привык видеть Гейнца без улыбки, непроходимо молчащим, брал Гейнца за лицо, поворачивал к себе, смотрел и смотрел на него.

Гейнц простился и снова затворился у себя. Вебер подходил к его дверям, чтобы обсудить их отъезд, и не входил, слыша за дверью напряженное выслушивание Гейнцем каждого звука. Этот вид работы требовал от Гейнца какой-то особой концентрации, было ясно, что в чем-то Аланду во время их ночной игры с Гейнцем удалось его переубедить.

Уезжали Аланд, Карл, Кох – Гейнц опять вышел, как через силу. Пожал всем руки и убрался к себе, возобновив свое занятие. Вебер ждал его до полуночи, решил зайти, Гейнц воспринял вторжение Вебера без энтузиазма.

– Надо уезжать. Аланд просил, чтобы уже завтра тут никого не было.

– Завтра и уеду. Поезжай.

– Завтра наступило, Гейнц.

– Утром уеду.

– Ты поедешь к себе?

– Разумеется.

– Я надеюсь, ты на меня не рассердился?

– Нет. Просто работы много. Ты не понимаешь, фенрих, как он это играл. Я не понимаю, мне не поймать этот звук. Как он это делает?

– Он не сказал тебе как?

– Он сказал – ищи, сказал, что ты знаешь. А как ты можешь это знать? Ты скрипку в руках не держал.

– Он тебя дразнил, Гейнц.

– Но скажи мне – как, почему от его звука меня прошибает до дрожи. А я?.. Это все не то. Ты торопишься?

– Нет, я жду тебя, думал, ты поедешь ко мне.

– Поиграешь со мной? Я понятия не имею, как и откуда ты можешь это знать, но он не шутил. Я помню твой концерт для двадцати музыкальных идиотов, куда тебя там черти до февраля уносили, но ты тогда играл не так, как всегда. Где ты был, что он тогда сделал с тобой? Уже год прошел, но ты с тех пор прежним собой так и не стал. Понятно, что пока ты носился с пеленками, вроде бы сделался попроще, но это в тебе никуда не делось. Он мне сказал, чтобы я перед тобой носа не задирал, что про звук на данный момент ты знаешь куда больше, чем я.

– Гейнц, я никуда не уезжал, все это время я был в Корпусе в интенсивной медитации, тогда Аланд не хотел, чтобы кто-то об этом знал.

– Он меня как кастрировал сегодня, вообще голос пропал, не звучит. Понимаешь, ничего не звучит, пустота.

– Тебе кажется, Гейнц, я не раз приходил к дверям, слушал тебя – великолепный звук.

– Это лепет, Вебер, это не звук, сыграй со мной. Я попробую сыграть от начала до конца…

– Гейнц, может, тебе наоборот стоит прерваться, ты переиграл? У тебя даже глаза воспалились.

– Не знаю, с чего им воспаляться, в ноты я не смотрю, сонаты Генделя я переиграл пацаном. Тебе что, трудно?

– Нет, я с удовольствием поиграю с тобой, давай пока не будем разбегаться по сторонам, ты всегда сможешь послушать меня, я тебе подыграю, если нужно. Где ноты?

– На полке. Фенрих, что может дать смотрение в пустоту? Я должен искать звук.

– Ты должен его слышать, Гейнц.

– Я его слышу, я не слышу его при звукоизвлечении, он не тот, что звучит внутри, а мне послезавтра играть.

– Ты великолепно сыграешь, а то, что ты собой недоволен, так я никогда не видел, чтобы ты был удовлетворен своей игрой, это всегда так было.

– Я еще играю черт знает с кем. Почему не с тобой?

– Я не знаю, думаю, Аланд пытается ввести тебя в консерваторские круги, тебе там преподавать. Я слышал, что твой концертмейстер – молодой, талантливый парень. Вряд ли он сыграет плохо, учат же их там чему-нибудь.

– То, что я там слушал несколько раз, пока с Аландом болтался, – так этому и учиться не стоит. Завтра к одиннадцати я должен быть на репетиции, договорились сыграться хоть накануне, я просил раньше, мне сказал Ленц, что в этом нет необходимости. А как ее может не быть?

– Но это профессиональные музыканты, Гейнц, играть – их профессия.

– Как латать сапоги, понимаю.

Даже говоря с Вебером, Гейнц оставался где-то далеко, он слышал Вебера и не прекращал выслушивания внутри себя, Вебер хорошо знал этот полуотсутствующий взгляд Гейнца. Играл он, с точки зрения Вебера, удивительно. Вебер сам осторожничал над звуком, боясь нарушить гармонию Гейнца, сам поддался его парению над звуком. Вебер успокоенный опустил руки, доиграв сонату до конца. Гейнц бессильно сел в кресло.

– Полная чепуха.

– Нет, Гейнц, это было хорошо. Поедем домой. Тебе надо отдохнуть.