К Ленинграду привыкла не сразу, но потом полюбила. Сыро, влажно, зимой темно. Но зато - красота какая, зато - колыбель революции, зато - город-герой. Надо же, как Просе повезло учиться в таком месте! Да нет, не повезло: старалась и заслужила, заслужила и старалась. Вот и заметили ее.
Начиналась новая жизнь. Нет, не начиналась, она всегда была с ней. Она родилась в новой жизни, и она росла с ней. Начинался новый виток спирали развития, как у Гегеля, то, что Просе втолковывали еще в школе. В соответствии со всеми законами марксистско-ленинской философии происходило ее качественное изменение. И это изменение требовало нового имени, не простенького серенького - Прося.
- Вапа, - так представилась она соседке по комнате. Этим именем ее когда-то назвала преподавательница гистологии в родном медицинском училище, Варвара Петровна Фатеева, эвакуированная в войну из Ленинграда, да так и оставшаяся у них при училище. К ним в войну из Ленинграда многих эвакуировали, даже целый завод, он потом остался в их городе, и в результате многие бывшие ленинградцы у них осели. Они заметно отличались от местных и речью, и манерами. Прося была приметливая, быстро ухватила, что ей нравилось: словечки, интонации.
Прося дружкалась с дочерью Варвары Петровны, Танечкой, однокурсницей, и поэтому время от времени появлялась у Фатеевых дома. Знакомство было полезное и не очень обременительное. Как-то раз Прося выбила Фатеевым лишние полмашины угля через комсомол, и расчувствовавшаяся Варвара Петровна назвала ее Вапой - как решила Прося, на ленинградский манер. "Наша Вапа - просто лапа", - заявила Варвара Петровна, кутаясь в теплую старинную шаль, - "Если бы не она - дрожали бы всю зиму от недогрева".
Первый медицинский располагался в строгом светло-коричневом дореволюционном здании, которое не давило величием, но вызвало уважение добротностью и солидным возрастом. Кафедра была молодая, еще десяти лет не исполнилось, но традиции, преемственность многих поколений в преподавателях чувствовались. Прося такую породу уже знала по своему городу, а назвавшись именем Вапа даже почувствовала сопричастность: поэтому к людям в институте адаптировалась легко.
Со студентами тоже сошлась, хоть и не сразу. Она была постарше многих, не знала многого из того, что питерские знали с детства, и выговор у нее был не такой, как у остальных, не получилось до конца перенять у осевших на урале ленинградцев. Но Вапа старалась не дичиться, а расположить к себе, ухватывала, перенимала. Жизнь была непростая - стипендия была маленькая, еле сводила концы с концами. Особенно в первые полтора года было тяжело, когда все силы кинула на учебу, нужно было сессию хорошо сдать, чтобы со стипендии не слететь - сидела, зубрила изо всех сил, ни о каких подработках речи быть не могло. Мать раз в полгода присылала посылки с соленым домашним салом: точила потихоньку кусочек за кусочком, так и выживала. Наконец после третьей сессии почувствовала что полегче стало - втянулась.
Устроилась подрабатывать: мыла анатомичку. И есть стала лучше, и сил стало больше. Тогда и комсомольской работой занялась, потом профсоюзной. Стали Вапу выделять. И на старое увлечение стало время находиться: нашла секцию акробатическую, как раз верхняя была нужна. И опять Вапа выступала на конкурсах самодеятельности, смотрела сверху на восхищенный зал. И вскоре она со всеми дружила, все знали ее, уважали, а некоторые даже немного побаивались: строгая была. Но справедливая, знала, что когда не на сцене, где сверху можно посматривать на каждого, то думать нужно на кого как посмотреть разрешено, и кто чего в жизни заслуживает.
Все бы ничего, но на третьем курсе беда случилась. Вапа сразу и не поняла, что это беда. Да и как ее можно было распознать вот в этом?
Валентина (почему-то повелось называть ее Валентиной, а не Валей) перевелась в первый ленинградский из Москвы. С чего вдруг "москвачка" решила поменять нынешнюю столицу на бывшую, никто не знал. Слухи ходили мрачные, про врагов народа, которых обнаружили среди близких родственников Валентины. Мол, стали вызывать вражескую родню на предмет вредности советской власти, и сказали Валентине, что есть более достойные учиться в Московских медицинских институтах, а потом потребовали освободить не по праву занимаемое место. Но вступились неведомые сильные покровители, и Валентине дали возможность просто уйти. Точнее, это простым людям было бы за безумное счастье "просто уйти", без даже права восстановиться в каком-либо институте, Валентине дали "просто уйти" в славный город Ленинград, с глаз долой. И даже из комсомола не исключили. Вспомнили, как сам Сталин сказал, что "сын за отца не отвечает". Валентина же говорила, что перевелась, так как с детства любит "славный город революции", и, к тому же, у нее здесь родня.
Внешность у нее была заметная, полная противоположность Вапиной. Высокая статная блондинка, кудрявая. Ах как Вапе нравились кудрявые волосы! Они ей казались идеалом. Но у нее самой волосики были жидковаты, да еще и совершенно прямые. Вапа старательно накручивала папильотки, но все равно выходило не то, что хотелось. На перманент денег не было, поэтому с прямыми волосами пришлось смириться. Да и не та это была проблема, чтобы на нее тратить силы. Аккуратный пучочек никого хуже не делал. Для медика такая прическа - лучше всего: спрятал волосы под шапочку - и красота. Для людей ведь, не для себя.
По институту Валентина бегала в дорогущих изящных "лодочках", а Вапа носила весной и летом простые сандалеты, а по холодной погоде ботинки с галошами. От Валентины по-мещански пахло "Красной Москвой", так что не только студенты мужского пола, но порой и не самые молодые преподаватели застывали на секунду, как легавая, почуявшая залегшего в траве вальдшнепа. У Вапы был только малюсенький флакончик пробных духов: подарок от друзей-комсомольцев на день рождения.
Держаться Валентина старалась просто, но все равно чувствовалось ее воспитание, даже обычное "здравствуйте" или "салют" выходило у нее так, как будто она благославляла тебя. Вапа чувствовала, что при ней теряет уверенность в себе и своих манерах. И в самом деле, на фоне фундаментальной, спокойной Валентины, чувствовалось, что Вапины манеры усвоены наспех. Валентина никогда не говорила в нос, на французкий манер, чтобы подчеркнуть свое ироническое отношение к глупости человеческой, никогда не смеялась гомерическим хохотом над неуклюжими шутками недалеких простофиль. Она просто пожимала плечами, благосклонно улыбалась - и уходила. Говорила она без пафоса, само собой, когда не на комсомольской трибуне, но к ней прислушивались, где бы и что бы она не говорила.
"Под простоту пашет", - быстро поставила диагноз Вапа, - "Вот дрянь! Но я-то не дура, я вам совсем не дура, меня не проведешь".
Были они с Валентиной разные, как день и ночь, и неудивительно, что Вапа невзлюбила Валю. Она ее видела насквозь. Она всегда моментально видела таких насквозь: двуличная хищница, мечтающая командовать всеми мужиками в округе, недобитая старорежимница, до поры до времени прячущая свое буржуазное рыло под маской комсомолки.
Валентина платила Вапе той же монетой, она ее раздражала - раздражала как внешностью, так и самомнением, выговором, "наглостью" - как она не раз говорила. Еще, как донесли Вапе, она назвала ее "сиволапой". А ведь Вапа знала назубок все опереточные арии, которые обычно транслировались в радиоконцертах, особенно в любимом Вапой "Рабочем полднике"! При встрече Валентина могла скривить лицо и пройти мимо не поздоровавшись. Или начинала демонстративно зевать, когда Вапа выходила на трибуну на комсомольских собраниях. Ну что с такой было делать?
"Она не наша", - Вапа окончательно определила свое отношение к Валентине, - "Я чувствую. Я - дитя войны, у меня всегда была боль за отца, за всех страдавших людей, я - как открытая рана. А эта - как раз то, от чего все мы страдаем. Это - враг". Вапа сидела на кровати, откинувшись на подушку, зажатую между лопатками и железной спинкой кровати, и смотрела на серенький ленинградский дождик за окном. Лицо ее посуровело, губы растянулись в тонкую прямую линию. "А что может почувствовать вот ТАКАЯ? Сытенькая недобиточка?" Вапа вспомнила, как тянула военной зимой саночки с мешком картошки, и разрыдалась. Подушка соскользнула вниз, Вапины лопатки захолодилсиь о железные палки кровати. Вапа поежилась и мало-помалу успокоилась. Ну что тут сделаешь - враг есть враг, нужно это принять и разоблачить его, потому что это нужно не только ей, это нужно людям, ведь в опасности - все. Дождь кончился, из разрывов в тучах пробились лучи света. Все образуется. И в голове, и в чувствах была ясность.
