Тут она посмотрела на мать и запнулась. На лице Евпраксии застыла презрительная улыбочка. "Ну-ну", - без труда читалось на нем, - "знаем мы вас и ваше жалкое притворство. Все убогонькими хотите представиться, обмануть норовите". Молча, не говоря ни слова, Евпраксия развернулась и ушла. Машка услышала, как она открыла дверь в свою комнату, взяла трубку и вышла в коридор.

- Милочка, - услышала она, - как ты, бедная? Болеешь? Плохо тебе? Ах ты маленькая моя!

Машка сжалась. Такого удара она не ожидала. Это был садистски жестокий удар. Она вспомнила все мамашин выходки последнего времени, все эти разговоры про "плохую дочь", "хорошо, что от тебя мужик ушел", и подумала, что так ничему ее жизнь и не научила. С детства она надеялась что какое-то чудо изменит отношение матери к ней, даже понимая, что это бесполезно, что переломить мать невозможно, на любое противоречие у нее всегда моментально возникало объяснение, как правило неожиданное и фантастичное, но ее устраивавшее, поэтому зацепиться было не за что и причин для переоценок у Евпраксии никогда не возникало. А сейчас, у нее, конечно, деменция. Теперь она уже недостаточно ловка, чтобы скрыть, что всегда ее считала "плохой дочерью". Ну да, она часто врала матери, потому что знала - та все равно ее не поймет, знала, что настоящей любви у нее к ней нет и, хоть в лепешку расшибись - не будет. Получается, что мать в свою очередь тоже принимала участие в игре, делала вид, что ей верит, а теперь, даже когда она и в самом деле страдает так, что кажется, что вот-вот помрет от боли - не верит ей ни в грош, и убегает попереживать за Милку с ее придуманными проблемами. Ей комфортно именно так, это вписывается в ее мир. Плохая дочь, которая о ней заботится, и хорошая, о которой заботится она.

- Все, - закричала она с кровати, - все, не буду тебе жрать готовить, стирать тебе не буду! Пусть тебе хорошая дочь продукты покупает, жрать готовит, убирает, стирает! Я, плохая, не имею право за тобой ухаживать! Пусть хорошая Милка ухаживает! Пусть!!!

Неделю они не разговаривали. Евпраксия, преувеличенно хромая, приходила на кухню и готовила есть, часто роняя утварь и издавая стоны. Ходила в магазин, и тащилась домой, с сумками, почти волоча их по земле, так что соседи кидались ей помогать, а потом с жалостью смотрели вслед. Несмотря на то что ей шел восьмой десяток, сил у нее было немало, привычка делать ежедневную зарядку не менее часа, делала свое дело, и изрядно замедляла неизбежные процессы деградации. Дома приоткрывала дверь в своей комнате, так чтобы ее было видно в щель, и, постанывая, ложилась на кровать. Рядом, удивительно похожая на виселицу, стояла вытяжка для шейных позвонков. Когда-то давно, , когда она еще работала в диспансере, Тимур сделал эту вытяжку по ее просьбе. Потом она взяла ее с собой в железнодорожную. Когда уходила на пенсию с собой забрала домой. Не оставлять же в больнице. Пристроить ее было совершенно некуда. Машка к себе в комнату брать категорически отказалась. В гостиной она вид портила. В коридоре всем мешала. Пришлось рядом с кроватью втиснуть. Теперь Евпраквсия лежала под вытяжкой и стонала:

- Устала, ох, устала я...

"Как всегда никакого сочувствия у Машки. Ну нет. Переупрямлю я ее", - поддерживала себя Евпраксия, - "Тяжело, но справлюсь. Милочку тревожить не буду. Они и так еле дышит от жизни своей несчастной. Потерплю, не имею права тревожить". И терпела, крепилась, билась с возрастом и немощью.

Машка первая не выдержала. Понимала, что материны страдания наполовину притворные, но все равно жалко ее было. Все равно проблема была давняя, неразрешимая. Мать, как ни крути, ей мать, от этого никуда. Поэтому молча снова взяла все в свои руки, и предоставила матери возможность презирать себя и переживать за Милочку. Каждому свое, так уж устроен мир.

Евпраксия постепенно слабела. Она все чаще вспоминала прошлое, рассказывала о своих успехах, о том как любила людей, как заботилась о них. Ей продолжали звонить на праздники прежние больные и сослуживцы, поздравляли, благодарили. Чистенькая и опрятная, она сидела в своем любимом кресле и ясным твердым голосом говорила:

- Спасибо, спасибо! Я просто не могла иначе. Врач ведь должен прежде всего о больных думать. Я же клятву Гиппократа давала. Спасибо что не забываете.

В свой последний год она как раз в великий пост она решила поститься. Евпраксия в Бога верила, и даже чувствовала какую-то силу, которая за ней как-будто присматривала, но в церковь не ходила, не исповедовалась, постов не соблюдала. И вот теперь, под старость, почувствовала желание приобщиться церковным традициям. Она продержала пост, в ночь с Великой Субботы на воскресенье сходила с Машкой на всенощную.

В середине мая она тихо умерла во сне.

Гроб выставили в большой комнате, в которую тянулась вереница знавших Евпраксия. Очередь была огромной, Машка даже не ожидала такого количества людей, которых пришли проститься. Во главе гроба вся в черном сидела рыдающая Милочка и принимала соболезнования. Машке приходилось заниматься организацией похорон.

На второй день кто-то из посетителей заметил, что лицо умершей не имеет трупной отечности, и в воздухе отчетливо слышен приятный мускусный аромат.

Нетление!

Это было нетление.

- Да оно это, оно, - говорили в очереди, - Святая была женщина! Каждый кто знал скажет. Для того, чтобы святым быть необязательно в церковь ходить! Нужно жить праведно! Вы же знаете, что ее все матушкой называли. Ну не зря же? Люди знали, что она особенная, мы знали, что она особенная!

Вызвали священника. Тот обошел несколько раз вокруг гроба, принюхался.

- Да, - изрек он, - похоже на нетление! Да все ведь знают, не для себя жила женщина, для других! Я ведь тоже с ней знаком был, лечился у нее. В Афгане воевал, она мне руку выправила - никто не смог, а она смогла! Я после этого йогой стал интересоваться - уж больно интересно она об этом рассказывала. А потом вообще духовным заинтересовался, нематериальным. Стал о Боге думать, и в конце концов решил священником стать! Выучился. Спасибо тебе, Евпраксия, от всех нас!

Машка, только что вернувшаяся с кладбища после выбивания места для матери на центральной аллее, слушала его с благоговейным ужасом и со стыдом поймала себя на мысли, что думает о только том, что мать наверняка свою долю квартиры завещала Милке, и скоро придется ей продавать квартиру и съезжать на новое место.

Каждому свое.