Работа всю жизнь была ее отрадой, а сейчас еще и утешением. Возраст только придавал Евпраксии авторитета, она безо всяких скидок была "матушкой" - энергичная, благожелательная, отзывчивая, всегда рассказывающая что-то новое, интересное. Многие бывшие обкомовцы-горкомовцы приходили к ней лечиться, приводили родственников и знакомых. Все они добились многого и в новое время, нашли друг друга по старым связям, сплотились, объединились. Больнице выгодны были такие клиенты. Поэтому руководство Евпраксию любило, и дало ей карт-бланш.
- Представляешь, - рассказывала она дома Машке, - вызвали и говорят: работайте, Евпраксия Семеновна, сколько вам нужно. Вам с вашими знаниями нужно трудиться долго и плодотворно. Вот так! А я-то знаю, что Подсекаев у него был, бывший первый горкома, сейчас ректор в каком-то университете, рассказывал как они живут хорошо. Много лет не видела, а вот приболел и приполз, скрючившись. Обратно на своих двоих вышел. Видели, что к главному ходил.
Она подмигнула Машке.
- Но я-то ведь всех лечу, не смотрю, какого они роду-племени. За это больные и ценят.
И опять Машка посмотрела на нее иронически. Но Евпраксия ее простила, как всегда. Дуракам есть привилегия - смеяться над умными.
Как-то раз шла Евпраксия с работы, спешила, и решила пройти там, где обычно никогда не ходила, дворами, за продуктовым магазином недалеко от дома. За задними дверями магазина стояло несколько темных мусорных баков, куда выбрасывали отходы. В ярком свете фонаря Евпраксия увидела плохо одетую женщину, наверное, бомжиху, ковырявшуюся в одном из баков. Подойдя поближе она вдруг узнала в ней Слепоту.
- Эй, Слепота, ты что ли? - крикнула она неуверенно.
Бомжиха повернула к ней лицо, ахнула и мелко засеменила, заспешила прочь куда-то вбок, в щель, в темноту. Сгорбленная, когда-то, видимо, высокая, это без сомнения была Слепота.
Евраксия еще некоторое время озадаченно смотрела ей вслед, в темноту, освещаемая ярким фонарным светом. Надо же... Она развернулась и пошла обратно, идти дворами расхотелось. Мало ли еще что притаилось в подворятнях, непускаемое в нормальную жизнь и изредка показывающее свое порочное истомленное лицо прохожим.
Надо же... Надо же... На душе против воли что радостно гукало, как в детстве на демонстрациях. Надо же... Надо же... Надо же... Надо же...
Еще лет пять работала Евраксия. Да и то много проработала - до 78 лет. Живая легенда - она несла свет и здоровье людям. В последние годы маловато уже сил было, но работала, тянула, деньги были нужны. У самой нее пенсия была хорошая - выслуга огромнейшая. Нужно было Милочке помогать. Петька-мерзавец ничего Милочке не платил. Мол, Ирочка уже взрослая, университет заканчивает, учебу он оплачивает, а Милочка пусть о себе заботится. Милочка бедная каждый день звонила, плакала. Сколько перетерпела от этого Петьки, сколько от людей перетерпела! С работы два раза увольняли - это с ее-то умом с ее-то талантами. Воспользовались, что Тимура нет, и убрали талантливого человека, не любят таких. Приходилось почти всю зарплату Милочке отдавать, чтобы их с Ирочкой, бедных маленьких девочек, поддержать.
Машка тоже жила без мужа, Сережа уехал в Петербург, поступил в университет. Денег требовалось немало. Все накопления ушли, Николай оплачивал половину, больше не мог у него была вторая семья, и дочь-школьница. Хорошо, многие строились, им для документации нужны были проекты отопления. Брала частные заказы, задерживалась допоздна. Приходила домой еле-еле, буквально вползала, а на пороге встречала мать: "Представляешь, у Милочки сегодня температура тридцать семь! Простудилась!", "А Милочке шеф работы дает больше других, еле приходит домой", "У Милочки бедной денег нет, кушать не на что купить!".
"Боже мой", - устало думала Машка, готовя ужин себе и матери, - "всю жизнь эта Милка ноет, ноет и ноет. Все ей плохо, все ей не так. И деньги у нее есть, все прибедняется". Иногда Машка не выдерживала этих экзекуций и напускалась на мать: "Ты не разу не спросила, как я себя чувствую, когда я домой прихожу! Милочка видите ли устает! Твоя Милочка, три раза в неделю в фитнес ходит! Ты разве об этом не знаешь?! И это со слабым здоровьем! Звонит тебе оттуда и на здоровье жалуется! И денег этот фитнес стоит немалых! Если бы их у нее не было, ходила бы она на дорогущий фитнес?!" Евпраксия не выдерживала и уходила к себе. Сидела, злилась и отказывалась с Машкой разговаривать. Ее сознание каким-то образом отфильтровывало все плохое, что когда-либо говорили про Милочку, выкидывало его, как никчемную шелуху. Просидев в комнате несколько дней, она ловила Машку в коридоре, и свистящим шопотом говорила: "Училась абы как! С работы тебя выгнали, и правильно! Мужик тебя бросил, и хорошо сделал! Двадцать лет тебе деньги даю, а ты меня тиранишь! Плохая дочь, плохая!"
Было понятно, что это старческий маразм. С работы выгоняли Милочку, а не Машку, причем выгоняли не столько за плохую работу (хотя Машка не могла себе представить Милку хорошим работником) сколько за дурной нрав, за постоянные обиды и претензии, склоки и выяснения отношений. Если бы не старые связи Евпраксии, неизвестно, смогла ли бы она вообще найти приличную работу, ведь худая слава, как известно, бежит. Деньги у матери Машка иногда брала, нужно было Сережку в Питере устраивать, помогать. Николай помогал сколько мог, но возможности его были ограничены. Это Милка тянула с матери деньги уже много лет - двадцать, не двадцать, но больше десяти точно. Как Петька ушел, так мать ей всю пенсию отдавала, а сейчас, наверное, большую половину отдает. А ведь Петька, в отличие от Николая был человек состоятельный, Ирку обеспечивал полностью: и учебу в универе оплачивал, и одевал, и на питание давал, правда ей, а не Милке. Да и одна она у него, наследницей будет. А Милка помимо зарплаты, пусть и небольшой, получала половину мамашиной пенсии, очень приличную сумму. И как у нее могло не быть денег, чтобы кушать было не на что купить?! Машка понимала, что, давая деньги на внука, мать расстраивалась, что приходится отрывать их от любимой дочки, и в голове ее связался какой-то дикий образ мерзавки-дочери, которую приходится обеспечивать в ущерб дочери хорошей.
Обидно было до слез. Но что делать? Это было с самого раннего детства. Машка росла, сознавая, что не нужна матери. Мать всегда была на работе, а когда приходила, занималась Милкой. Она помнила считанные разы, когда мать приласкала ее. Отец, конечно, был гораздо нежнее - и косички ей заплетал, и завтрак оставлял с запиской. Но он почти всегда был на работе, и полностью доверял матери, поэтому Машка никогда ему до конца не верила. Бабушка - та и вправду ее любила, гораздо больше чем Милку. Но бабушка редко у них бывала, а после школы она вообще видела ее всего несколько раз. И вот судьба распорядилась так, что именно ей пришлось ухаживать в старости за матерью. Машка знала, что Милка матери в лицо сказала; "Я за тобой в старости ухаживать не буду, и не надейся". Мол, у нее на себя едва сил хватает. И все равно Милка оставалась хорошей дочерью, а она плохой. И сделать тут было ничего нельзя.
Когда-то Машка лежала на диване с сильнейшими болями в пояснично-крестовом отделе - разыгрался ишиас: возраст и сидячая работа брали свое. Было страшно больно, с дивана стать не могла. А над головой стояла мать и рассказывала, что на Милочке живого места нет.
- Мама, - не выдержала Машка, - Мама! Я от боли, кажется, вот-вот помру! У меня спина в ужасающем состоянии! Ты никогда не то не смотрела мою спину, даже не спрашивала о ней! Хотя ты знаешь, что меня не первый раз прихватывает! А ты ведь специалист в этом вопросе! Ты на работе столько людей вылечила! А я вынуждена к участковому врачу обращаться, и он говорит - как можно было так спину запустить! И мне стыдно говорить, что у меня мать - врач! И ты еще стоишь и говоришь мне, что у этой суки, которая не вылезает из фитнеса, живого места нет! Слышать об этом не желаю!
