- Ой, да потерплю я, - грустно сказала Евпраксия, - чего тут сделаешь. Мать двоих детей.
- Да постараюсь я какое-нибудь место присмотреть и сослать ее туда от тебя подальше. Потерпи месячишко-другой. А ты пока попробуй - может по поводу того, что ты тоже мать двоих детей, с ней сойдешься?
Лицо Евпраксии выразило крайнюю степень негодования и удивления. Но она спохватилась, опустила глаза, и когда их подняла, лицо уже было смиренным.
- Ну что ж, я попробую.
Встала и пошла к двери. Внутри было горько. "Толку от тебя, главврач. А я тебе помогала на эту должность пролезть, пропихивала, можно сказать" - вяло недоумевала она. По всему выходило: не так просто будет Слепоту с глаз долой отослать.
В дверь постучали, и в кабинет главврача протиснулись двое больных.
- Ой, и вы здесь, Евпраксия Семновна! - смущенно заулыбались они, - как хорошо, что мы вас здесь застали.
Как раз они присутствовали при выходке Слепоты, и Евпраксия в недоумении остановилась, и оглянулась на Оксанку.
- Мы тут присутствовали, когда медсестра нагрубила Евпраксии Семеновне! - начал, смущаясь, высокий мужчина с благородными седыми висками, Наташкин протеже, инструктор райкома партии, - и пришли вам сказать, что возмущены! Как можно так разговаривать с таким человеком, как Евпраксия Семеновна? Почти святым! Недаром больные ее матушкой между собой зовут, а это дорогого стоит. И вдруг какая-то медсестра, надо сказать прямо - наглая, так с ней разговаривает, без всякого уважения, грубит, дерзит. Вот честно скажу - места своего не знает.
- Ой, да что вы! - Евпраксия всплеснула ладошками, - ой, да не надо, мы сами раздеремся! Она мать двоих детей, вдова! Ой!
- Ладно, Евпраксия Семновна, иди, иди, - мягко и вкрадчиво, со значением, сказала Оксанка, - не съедят твою Слепоту, мы тут без тебя разберемся.
Вечером Евпраксия рассказывала семье о конфликте, так справедливо обернувшемся против самой Слепоты.
- Надо же, как человеку фамилия подходит! И вправду слепота, ничего не видит, ничего не понимает! - смеялся Тимур.
- В результате написали на нее заявление больные. Ну разве я не права была?
- Да во все ты была права. Даже в апельсинах с грейпфрутами. Это твое мнение, что апельсины лучше грейпфрутов. Что за бред несет эта Слепота? Ты так считаешь, и имеешь на это полное право. То есть, ты права.
Только Машка по своему обыкновению посмотрела исподлобья и ничего не сказала.
Людочка закончила институт, вышла замуж и они жили с мужем в семейном общежитии, которое им устроил Тимур. Машка теперь была единственным ребенком в доме. Ну, уже не вполне ребенком, лет пятнадцать. Потише стала, поспокойней, но все равно - какая то не совсем своя. Вот так же как сейчас - промолчит, да глазищами зыркнет недобро ни с того ни с сего. В кого такая?
А Слепоту через два месяца сбагрили в школу градусники ставить да прививки делать, как раз место освободилось. Она было запротестовала, что ей далеко ездить будет, с пересадкой, но заявление от больных показали и попросили сделать выводы и успокоиться. Ну и успокоилась она, может даже и выводы сделала, но никто ее расспрашивать не стал. Прощай, Слепота!
Медсестры никогда не пользовались симпатией Евпраксии, еще с медучилища. Ни в чем нельзя было на них положиться. Вечно кого-то приходилось чехвостить за аморалку или пьянство, да и немало непутевых попадалось. Сама Евпраксия старалась брать к себе порядочных, и в общем-то ни разу не ошиблась. Вон даже Слепота - дура дурой, характер ужасный, но в общем-то старательная и порядочная. А у других - да чего там только за долгую уже Евпраксиину службу не было. Запанибрата с собой Евпраксия никаким сестрам быть не позволяла.
Дома Евпраксия поджавши губы рассказывала:
- День рождения отмечаем, по традиции стол накрываем на отделение. Не в малую копеечку обходится собрать стол приличный, сами знаете.
Времена шли уже ранние послебрежневские, когда многолетнее правление одного царя сменилось быстрым невнятным мельканием маленьких престарелых царьков. В магазинах кроме кильки и хлеба мало что было. Все поприличнее можно было только в Москве купить или, как тогда говорили, "из-под полы". Хорошо, что Тимур был величиной весомой не только на Станкостроительном, но и вообще в городе. Ему можно было отовариваться в спецбуфетах, получать спецпайки, да и всякого рода торгашня липла, рада была предложить свои услуги. Да и Евпраксия иногда брала подарки от больных: коробки конфет московских, колбаску сырокопченую. Не себе, дочкам. Да и несли люди от души, не взять было - обидеть человека. А больных обижать - последнее дело, для здоровья ихнего тяжко.
- Так вот, - Евпраксия приподняла брови, - у медсестер всегда стол богаче, чем у нас, у врачей! Сегодня одна проставлялась: коньяк, шампанское, сервелат финский, бутерброды с красной икрой! Я стою со всеми у стола, не ем. Она мне: да что ж вы не кушаете ничего? - Евпраксия сделала паузу, посматривая на улыбающегося Тимура, и продолжила брезгливым тоном, - Да не хочу, говорю, сыта. Представь себе, я себе не могу позволить икру на стол выставить, поди достань, чтобы на всю работу бутербродов наделать, а эта - на тебе пожалуйста.
- Муж наверное достает, - пожал плечами Тимур, - ты ж знаешь как делается: блат есть - икра есть, блата нет - кильку покупай.
- Тебе бы все хи-хи, а по мне так несправедливо, что какая-то медсестра в состоянии делать то, что я, столько людей вылечившая, себе позволить не могу, - Евпраксия надулась.
- Да ладно тебе, борец за справедливость, я же говорю - муж достает. Раз такого мужа достала, значит, справедливо, я ведь тоже немало чего достаю, что другие не достанут, - Тимур явно был настроен похихикать над ней, что Евпраксии всегда не нравилось. Она вообще к юмору относилась с легким презрением - это было своего рода шутовство, занятие не для серьезных людей.
- То есть, моих заслуг нет? Я, можно сказать, всю себя отдаю работе и людям, а ты медсестер защищаешь?!
- Да никто никого не защищает, ты самая клевая врачиха на свете, - ржал Тимур, все получилось именно так, как он и хотел. Ну что поделаешь, на работе Евпраксия никому бы не позволила над собой не то что смеяться, даже улыбаться иронически. Но Тимур у нее особенный, ему можно было простить. А каким еще мог быть ее муж, как не особенным?
Время неслось и несло с собой Евпраксию. Нет, она никогда не плыла по течению, но мир вокруг менялся, и как бы Евпраксия не старалась сохранить статус кво, все равно время равнодушно вершило свои праведные и неправедные дела, меняло и пейзаж за окном, и само окно, и человека, смотрящего из окна на пейзаж.
Опали как пожухлые осенние листья дряблые члены советского политбюро, и закрутил неведомую интригу тогда еще относительно молодой и энергичный Горбачев. Привычный мир покачнулся, опять замахнулись на Сталина, чего Евпраксия никогда не могла ни понять, ни принять, стали поговоривать о каком-то плюрализме, разности мнений, что было еще страннее, потому что Евпраксия всегда знала, что мнения-то бывают разными, но правда ведь в конечном счете всего одна, и знает ее тот, кому знать положено, а остальные должны своим делом заниматься и не лезть куда не надо. Дела в стране творились большие - сухой закон, ускорение, перестройка. Но все тонуло в привычной суете, в проблемах и быте. Люди продолжали либо жить, либо исполнять маету, которую привыкли считать своей жизнью, люди продолжали влюбляться, рожать детей и умирать, бороться за кооперативные квартиры и легковые машины, за усвоенные в детском саду и школе коммунистические идеалы, за усвоенные в студенческие годы антикоммунистические идеалы, за внутреннюю свободу и отсутствие мещанства, образом которого были машины и кооперативные квартиры, за то, что понимали под необъятным и несбыточным словом "справедливость", за детей, за последнюю надежду "чтоб хотя бы у них, хотя бы у них"... Вечный бег продолжался, но стал каким-то бурлящим, звенящим, как турбулентность, объемлющая самолет, и заставляющая его дрожать всем телом и выть, как больного, которого лечат инсулиновым шоком.
