Может, и к лучшему, что Эби продает пансионат, а он избавляется от своей земли. Нельзя же всю жизнь чувствовать себя несчастным в ожидании чуда. Он и так неплохо живет и всего добился сам.
Это лишь озеро, одно из многих.
А Кейт – только девочка, которую он когда-то знал.
Пусть живут своей жизнью.
Лизетте очень нравилось, как пахнет еда, приготовленная по старым и простым рецептам. Прежде эти блюда готовили так часто, что страницы тетрадки совсем истрепались, стали мягкими, зато рецепты – проверены годами. Глядя на них, она вспоминала свою grand-mère[11], которая потеряла на войне мужа и двоих сыновей. Целый год она каждый день плакала и ходила на железнодорожную станцию, всегда одной дорогой, и там ждала, надеясь на их возвращение. Слезы ее черными острыми камешками падали на землю, и до сего дня эти камешки протыкают автомобильные шины, и воздух из них потихоньку, с причитаниями и всхлипами, выходит наружу. Эту дорогу люди назвали Дорогой печали. Лизетта плохо помнила и саму grand-mère, и ее домик в деревне. Но помнила хлеб, который та выпекала в черной от копоти печке. Однажды grand-mère протянула испещренные пятнами, пергаментные пальцы и сказала, что самую вкусную еду готовят старыми руками.
«Старые руки помнят много добра» – так она сказала.
Когда Лизетта стояла с подносом перед домиком Джека, она вдруг вспомнила эти слова и взглянула на свои руки.
Теперь и у нее руки старые. Иногда она смотрела на них и удивлялась. Общаясь с Люком, она порою забывала о возрасте и казалась себе гораздо моложе.
Джек открыл дверь. На нем были штаны цвета хаки и рубаха с коротким рукавом, на которой красовалось название какой-то симфонии. На любом другом это смотрелось бы вычурно и претенциозно. На Джеке же – бесхитростно, без всякого подтекста.
Понятно, что этим утром ему было не до пробежки вокруг поляны, и Лизетта решила сама принести ему завтрак.
– Лизетта! Ко мне? Заходи.
Она зашла в домик. Лизетта бывала здесь много раз, но только в отсутствие Джека. Когда он уезжал до следующего лета, она порой помогала Эби делать уборку и всегда смотрела, не оставил ли он случайно какую-нибудь вещь. Однако Джек был очень аккуратен и никогда ничего не забывал. Сейчас же она с любопытством оглядывала помещение, в котором он жил. Фотографию на кухонной стойке, где он запечатлен с тремя братьями, рядом – пузырьки с витаминами. Айфон на кофейном столике, тут же – дамский носовой платок.
– Это Селма оставила, – пояснил Джек, проследив за ее взглядом. – Вчера вечером все ужинали у меня.
Лизетта кивнула и поставила поднос на стол. Слегка прихрамывая, Джек подошел к ней:
– Спасибо за завтрак… хотя, в общем, это было необязательно. Я и сам бы смог дойти до столовой. А вот от утренней пробежки пришлось отказаться.
Лизетта посмотрела на его перевязанную лодыжку.
– Пустяки, – сказал он. – Небольшое растяжение. Честное слово. Я много хожу пешком и знаю, что говорю.
Лизетта смутилась, осознав, что приоткрыла перед ним свои чувства больше, чем ей хотелось бы. Как и вчера вечером, когда она убежала с лужайки. Только у себя в комнате Лизетта обнаружила, что халат застегнут не на все пуговицы и сквозь петлицы виден ее прекрасный желтый бра. Она с беспокойством потеребила петлицы: а вдруг кто-то заметил?
– Посидите со мной? – попросил Джек, выдвигая для нее стул.
Лизетта кивнула и села, сама не зная, зачем это сделала. Она ведь не собиралась задерживаться.
Джек уселся рядом и налил кофе. Как хорошо, что рядом с ней можно просто сидеть, не стараясь заполнить молчание болтовней.
Лизетте всегда передавалось его умиротворение. А вот других людей ее молчание часто нервировало. Возможно, именно поэтому Джек ей так нравился. Одной только Эби с ней было спокойно, больше никому… Да, Джек понравился ей сразу. Но все это уже в далеком прошлом.
В первый раз она обратила внимание на Джека, когда ему не было и тридцати. В то лето от гостей отбою не было, аншлаг, да и только, и Лизетта с Эби каждое утро по нескольку раз выставляли на длинный стол новые блюда для завтрака. А один раз даже пришлось нанять в помощь официантку. То утро Лизетта запомнила живо, до мельчайших подробностей. Она тогда носила длинные волосы, заплетенные в косы, и на ней было желтое платье. Она разносила по столикам луковое печенье. Вошла в столовую, направилась к столу с блюдами… и вдруг увидела его. Он сидел за обеденным столом с пожилой парой. Она вздрогнула и замерла. Мелькнула мысль, что это Люк. Те же волосы, тот же нос. Только одет иначе. Она даже улыбнулась и подумала, что Люк переоделся, вышел из кухни и решил присоединиться к живым. Но потом Джек поднял голову, посмотрел на нее, и она поняла, что перед ней вовсе не Люк. Как ни странно, удар для нее оказался сокрушительным. В ее жизни как раз наступил переломный момент – Лизетта затосковала, ей хотелось перемен, обновления. Нет, ничьих сердец она разбивать не стремилась, но ей очень не хватало мужского внимания. Не хватало любви. Ощущения сильного тела рядом, мужского запаха. И всякий раз при виде детей, гостивших в пансионате, сердце ее слегка сжималось, словно говоря, что оно живо и может полюбить.
Но должно быть, не судьба… Она вернулась в кухню и увидела сидящего на своем стуле Люка, который с сочувствием смотрел на нее. Он не собирался уходить, пока она сама его не отпустит, пока не забудет вины перед ним. А этого сделать она не могла. Если она потеряет Люка, исчезнет нить, крепко сшившая ее новую жизнь. Лизетта снова превратится в легкомысленное и жестокое существо, которым была прежде.
Желание перемен вспыхнуло ненадолго. Тогда она была еще молода. Но чем старше становилась, тем меньше ей этого хотелось.
И все же каждое лето она с нетерпением ждала, когда увидит Джека снова. Ей нравилось всякий раз подмечать, как он постарел. Она все думала: когда же он привезет с собой жену? А потом – и детей. И внуков. Но он оставался холостым и оттого становился ей все ближе. Так уж случилось, можно сказать, против ее воли. Вот если бы с Люком она была в свое время поласковее, он бы стал сейчас похожим на Джека. Был бы спокойным, добрым и успешным человеком.
– И что ты станешь делать, когда Эби продаст пансионат? – вдруг произнес Джек, словно раньше вел диалог в уме, а теперь обратился с вопросом и к ней. – Куда денешься?
Лизетта взяла блокнотик и написала: «Никуда. Я остаюсь здесь».
Джек прочитал и кивнул, словно другого ответа и не ожидал. Он откинулся на спинку стула и заглянул в чашку с кофе, будто там хранились какие-то секреты. Снова наступило молчание.
Лизетта показала на тарелку с яичницей и одними губами обозначила слово: «Ешь».
– Ах да. Конечно.
Он быстро отодвинул чашку в сторону, и кофе выплеснулся на стол.
Лизетта улыбнулась, подала ему вилку, взяла салфетку и вытерла стол.
Он ел, время от времени бросая на нее косые взгляды. Наконец он заговорил, уставившись в тарелку, и слова его звучали так задушевно, что казалось, он не говорит, а поет колыбельную.
– Ты бы не хотела как-нибудь со мной поужинать? Скажем, после вечеринки, а? Я понимаю, у тебя много работы…
Вилка его повисла в воздухе, он ждал ответа. Она подумала, потом что-то написала в блокнотике. Протянула ему. «Я принесу тебе несчастье», – прочитал Джек.
С гримасой на лице он положил вилку на стол.
– Да-да, конечно. Я совсем забыл. Ты же никогда не ужинаешь… – Он заглянул ей в лицо. – А если как-нибудь пообедать?
В комнате повисло напряженное молчание. Их тянуло друг к другу, будто магнитом. Каждый из них был переполнен этим ощущением. Словно кастрюля тестом, прилипающим к ее стенкам. Лизетта вскочила со стула.
– Лизетта! – воскликнул он.
Но она уже выбежала, понимая, что погнаться за ней он не сможет. В самом конце дорожки Лизетта споткнулась и упала вперед, успев выставить обе руки.