– Я всегда разрешала ей летом носить что хочет.

– Мы с тобой прекрасно знаем, милочка, что это нехорошо, особенно теперь, когда она будет жить в моем доме.

– И Мэтт со мной соглашался, – сказала Кейт.

Это имя вдруг показалось ей непривычным. Оно стало чужим, звучало чудовищно, как ругательство.

Услышав имя сына, Крикет отвернулась. Говорить о нем она не любила. Никогда и ни с кем. Его образ она хранила в сердце, заперла внутри грудной клетки и не желала ни с кем делиться своим горем. Даже с Кейт, которой хотелось найти в матери Мэтта хоть крупицу любви к нему, чтобы немного утешиться.

– Сколько лет ты позволяла ей безнаказанно делать все, что она хочет? Ты встаешь, наконец? Новые жильцы приедут в полдень. Я, наверное, уйду с работы около трех. Я бы пришла помочь, но сегодня у нас завершение большой сделки. Днем жду вас у себя. Все должно пройти гладко. Список я составила. Да ты встаешь или нет?

Кейт медленно, осторожно поднялась, словно боялась потерять равновесие. Странное ощущение. Ноги еле держат.

Крикет остановилась в дверях, обернулась и пристально посмотрела на Кейт. Она понятия не имела, о чем свекровь сейчас думает. Никогда не понимала ее. Мысли Крикет не поддавались прочтению, словно давно забытый язык.

– Должно быть, очень хочется поскорее приступить к работе? Завтра подстрижем тебя как следует. Надеюсь, ты не против?

Кейт подняла руку и потрогала неровные, отросшие за год пряди.

Прошел ровно год с тех пор, как после похорон Мэтта Кейт закрылась в ванной и взяла в руки ножницы. Она смотрела на нержавеющую сталь лезвий, сверкающих в ярком полуденном свете, и в голову ей приходили самые разные мысли. Она и представить прежде не могла, что способна думать о таком. Это были мысли черные, непростительные. Потом Кейт поднесла ножницы к голове и все свое горе, все отчаяние выместила на длинных каштановых волосах. С каждым щелчком ножниц локоны падали на пол и превращались в крохотных птиц, которые, сбившись в плотную стаю, летали вокруг и каркали, каркали…

Мэтт любил ее волосы, густые и длинные, она нарочно отпустила их для него. Кейт с нетерпением ждала минуты, когда к ней в магазин, где она занималась бухгалтерией, забегал Мэтт и вынимал карандаш, поддерживающий прическу, чтобы полюбоваться на водопад волос, закрывающих спину и плечи. Еще ему нравилось, чтобы в постели она была сверху и волосы ее падали на него и липли к мокрой от пота коже.

Через несколько часов Крикет нашла ее лежащей на полу в ванной. От изумления свекровь опустилась на колени, и Кейт заплакала, обняв ее так крепко, что наверняка остались синяки. Крикет обработала порезы на голове Кейт и как могла подровняла ей волосы, чтобы не перепугать Девин. Внучке она в двух словах пояснила, что маме сейчас нужна именно такая прическа, за ней, мол, легче ухаживать.

Это был последний день, когда Кейт что-то чувствовала.

Так продолжалось вплоть до сегодняшнего.

Крикет ждала ответа.

– Да, – сказала Кейт. – Спасибо, Крикет. Спасибо за все.

– Что ж, до скорой встречи. У меня большие планы, нам с тобой есть о чем поговорить.

Свекровь повернулась и вышла.

Кейт слушала, как стучат ее каблучки по коридору.

Скрипнула, открываясь, дверь. Захлопнулась.

Заворчал двигатель автомобиля. Крикет уехала.

Кейт поспешила прочь из комнаты, пытаясь стряхнуть оцепенение и избавиться от ощущения потери ориентации в пространстве. «Боже мой, – подумала она, – это все происходит на самом деле». Она устремилась в конец коридора, где был чулан и стояла наготове складная стремянка.

Кейт поднялась на чердак, освещенный единственным окном. Пылинки летали вокруг, словно пепел. Ее восьмилетняя дочь что-то мурлыкала под нос, роясь в набитом хламом большом черном сундуке со ржавыми петлями. На крышке виднелись выцветшие от времени печатные буквы: «Мэрили».

За тот год, что Кейт пребывала в состоянии бесчувствия, Девин успела подрасти, и только сейчас мать как следует это разглядела. Личико округлилось, ноги стали длиннее. Кейт хотелось подбежать к ней, обнять, но она поостереглась: еще подумает, что мама сошла с ума. Они же виделись вчера вечером, когда она укладывала дочку спать. Для Кейт целого года как не бывало, но ведь Девин не догадывалась, что мать все это время провела в спячке.

Так что Кейт просто стояла и любовалась дочерью. Девин – удивительная девочка, уникальная! Кейт в жизни таких детей не видела. С первой минуты рождения в ней чувствовалась индивидуальность. Она была особенной, не походила ни на кого другого. И ничегошеньки не взяла от родни. У Мэтта в семье все гордились иссиня-черными волосами, ослепительно сияющими на солнце. Жгучие брюнеты рождались из поколения в поколение, и их роскошная шевелюра часто была предметом зависти окружающих. Кейт унаследовала ген, который придавал глазам оттенок яркой зелени. Последняя дурнушка с такими глазами превращалась в писаную красавицу. И вот вам Девин: волосы мягкие, цвета спелой ржи, а глаза голубые. Правда, левый глаз видел плохо. Когда девочке исполнилось три года, врач прописал ей глазную повязку. И ей это очень нравилось. И еще ей нравились ее вечно спутанные золотистые волосы. Она любила ленточки в горошек, носила юбки, коротенькие, как балетные пачки, розовые с зеленым носочки и оранжевые туфли из лакированной кожи. Девин мало обращала внимания на то, что о ней думают люди.

И это всегда бесило Крикет.

Как Кейт допустила такое? Как могла позволить, чтобы ее дочку воспитывал человек, стремящийся перекроить по-своему ее удивительный характер? Уничтожить в ней то, что было присуще самой Кейт и чем она всегда гордилась? Кейт проглотила ком в горле и почувствовала, что теперь может говорить.

– Привет, детка. Чем занимаешься?

Девин с улыбкой обернулась:

– Мамочка! Погляди, вот это мое самое любимое.

Она вытащила из сундука выцветшее розовое платье с красным поясом. Нижняя юбка из плотной ткани была такая старая и жесткая, что потрескивала под руками, как четки или дрова в камине. Девин натянула платье через голову поверх одежды. Подол коснулся пола.

– Подрасту – будет как раз, стану носить его с фиолетовыми туфельками, – сказала она.

– Смело, – отозвалась Кейт, а Девин снова нырнула в сундук.

Чердак в доме матери Кейт всегда восхищал Девин, она подозревала, что там таятся несметные сокровища. Когда бабушка была жива, она позволяла Девин есть шоколадные батончики, пить газировку с виноградным сиропом, а также залезать в старый сундук, полный самых разных платьев, которые когда-то надевали женщины из рода Моррис, чтобы вскружить голову богатому мужчине и выскочить за него замуж. Этот богатый гардероб в основном принадлежал бабушке Кейт, Мэрили, известной красавице, которая, как, впрочем, и все остальные, взяла да и влюбилась в бедняка.

– А кто такая Эби Пим? – вдруг спросила Девин.

– Эби?

Кейт направилась к сундуку, стараясь шагать размеренно и спокойно, чтобы не выдать волнения. А Девин опять полезла внутрь. Сундук был очень большим, и снаружи торчала только зеленая шляпка, украшенная ярким пером. Когда девочка поворачивала или наклоняла голову, перо выписывало в воздухе невидимые письмена. Кейт уселась возле сундука на пол как можно ближе.

– Эби – сестра бабушки Мэрили. Моя двоюродная бабушка. И твоя прабабушка. Я видела ее всего один раз, но она показалась мне удивительной женщиной. Ни на кого не похожей. Она… могла сразить наповал.

– А чем она занималась?

– Эби вышла замуж за человека обеспеченного, и родственники ждали, что она поделится с ними, – ответила Кейт. – Но, вернувшись из свадебного путешествия, они с мужем вдруг решили раздать все денежки бедным. Дом в Атланте продали, купили недвижимость на юге. Много лет о них не было ни слуху ни духу. Когда я встретилась с Эби, мне было двенадцать лет. У нее умер муж, и мама с папой решили ее навестить. Эби жила на берегу очаровательного озера. Они с мужем сдавали отдыхающим домики, тем и зарабатывали. Мне кажется, это было лучшее лето в моей жизни.