Всю ночь Микки провёл на руках у Чейни, тот успокаивал его, а Хайд рассказывал сказки, услышанные им в детстве от старших. Такими они втроём друг друга и запомнили.

Умирал Микки тоже у него на руках, когда через несколько дней ранним утром Чейни нашёл мальчишку в душевой с исполосованными руками. Микки сидел на полу, усыпанном стеклом разбившихся зеркал. Он уходил последним.

Умирая, Микки тянулся рукой к лицу Чейни.

— Не хочу, чтобы ты уходил, — прошептал он, перешагивая границу.

С той поры Чейни понял две вещи. Во-первых, кто бы там за стенами его не ждал, он ни за что не покинет это место. А, во-вторых, он должен обязательно докопаться до правды. Чейни не знал, что заставило его принять первое решение, но, думая о втором, приходил к выводу, что просто не мог поступить иначе. Это был третий выпуск, который он видел, его выпуск, никто в Доме не пробыл здесь так долго, но даже не это было главным. В тот день, когда Микки умирал на его руках, Чейни вдруг подумал, что забирающий этих детей Дом специально мешает взрослым понять, что происходит здесь на самом деле. Что они не предпринимают ничего, не потому что не пытаются или не хотят, а потому что просто не способны поверить в происходящее. И что если кто и может этому помешать, то только человек, бывший ребёнком Дома.

В тот момент не верилось, что всё это происходило потому, что Дом сам его не отпустил, только другим образом не отпустил, не так, как остальных. И Чейни стал Генералом. А потом появился Слава, который, как и Генерал (теперь уже), мог видеть других людей в зеркалах, который видел, как Микки уводил детей из коридора на первом этаже, будучи даже в Дом не принятым. Он был особенным, ещё не очутившись в этом месте, Слава уже знал о нём больше остальных и, возможно, даже больше Генерала.

Слава был контактором. Тем, кто, находясь по одну из сторон, связывает обычный мир с тем, который виден за зеркалами.

И больше всего на свете Генерал не хотел, чтобы Славу постигла судьба его товарищей. Генерал старался всячески оградить мальчика от прошлого Дома. Но тем самым только потерял его доверие.

***

Соня шла по коридору медленно, шаг за шагом отмеряя поступью секунды: один шаг на две. Она не знала, как его можно было позвать и где его можно было найти, поэтому просто ждала, когда он сам появится здесь. Ночью коридоры были пусты, и пробегающие мимо тени Соню почему-то не трогали.

Тени бегали и в зеркалах, и в коридорах, и будь на её месте тот, другой, они были бы к нему снисходительнее. Но мальчик, который всегда собирал детей, должен был придти и сюда, и он пришёл, стоило только полуночи напомнить о себе, ненаписанными буквами замерев на стенах. Микки опасливо остановился в стороне, не проявляясь полностью. Нахмурился, смерил человека перед собой взглядом.

— Соня.

Девушка в теле парня, та самая, разбитая, не принятая миром за стенами. Та, кто не была хозяином Дома, но была защищаемой им всё это время. Не Гнойный, хоть они и делили одно тело на двоих. Та, кто была нужна Дому, как не нужен был никто за всё время.

Соня, которая знала о том, что всё так закончится, с самого начала.

— Я вытащу Чейни из Генерала, — сказала она. — Не путайся под ногами.

— Не облажайся, — насупившись, пробурчал Микки себе под нос. Он растворился в воздухе, уводя тени за зеркала. Он не хотел доверять ей, но…

…но, кажется, другого выхода у них не осталось.

========== Задержка в летоисчислении. Востребованная смерть ==========

— А Ресторатору хоть бы что, — громогласно заявил Букер. — Ещё вчера он, бухущий в стельку, двух слов связать не мог, а сегодня уже как стёклышко. Мне бы так, — мечтательно произнёс парень, вспоминая вчерашнюю ночь, наполненную прогулками по коридорам и неожиданными встречами. И тут же получил затрещину от объекта своего воздыхания, который в этот момент проходил мимо.

За завтраком в столовой, как обычно, было многолюдно и на удивление шумно, хотя собрались в это утро не все. Казалось, будто Дом возвращался в привычное течение жизни, и не было всех этих событий, изрядно потрепавших нервы воспитателям и детям — удивительная отходчивость. Молчали даже стены, молчали в тревожном ожидании чего-то, известного им одним. Сведущие шептались о третьем, но шёпот этот стихал, не успевая разнестись по Дому.

На первом этаже вчера вечером вставили нормальные окна, так что в столовой было тепло и относительно спокойно. Во всяком случае, порывы ветра не свистели, сметая всё со столов. Дом едва успел оправиться от шума, наведённого непогодой и странными происшествиями, а радио уже вновь объявляло о штормовом предупреждении.

— Да оно неделю об этом предупреждает, — щурясь, проворчал Замай. — Переключите его на что-нибудь уже!

***

Чейни проснулся с жуткой головной болью — разве что желудок на изнанку не выворачивало, и на том спасибо. А воспоминания о минувшей ночи как назло врезались в память и так ясно виделись, что выворачивать едва не начинало уже от них. Чейни разлепил глаза и увидел разложенную на столе открытую аптечку. Гнойный курил, в одних джинсах сидя на подоконнике, и выбрасывал пепел в открытую форточку. За окном ветер шумел и гнул к земле ветви деревьев. Этот гул застилал слух и в нём тонули любые звуки.

— Понравилось? — хмыкнул Гнойный, протягивая руку к толстовке Генерала, висящей на спинке стула. Или к толстовке Чейни, хотя теперь она по праву могла считаться толстовкой Гнойного. В тот день, когда имена должны были быть так важны, они вдруг стали бесполезны и бессмысленны. Ветер трепал волосы, когда Гнойный натягивал толстовку на худые плечи. Повязка на его боку была новой, он сменил её сам этим утром, и вид у парня был болезненный и осунувшийся. Лицо раскраснелось — наверняка поднималась температура.

Сколько он просидел так, пока Чейни не проснулся? Почему не ушёл?

Чейни искал, что ответить, и не нашёл ничего кроме:

— То, что сказал Микки — это правда? — жалкого вопроса, который не годился даже под дешёвое оправдание.

— Правда, — сплюнул Гнойный. — Я оказался в доме по той же причине, что и Рикки. Вас ведь никогда это не интересовало. Пока мы не сделаем что-то из ряда вон выходящее, вы никогда нами не заинтересуетесь.

К горлу подступил горький комок, изнутри прошедшийся по органам колкими иглами, выпускающими с кровью горечь от невозможности что-то сделать и глупости простых мыслей об этом.

— Тебе было одиннадцать.

Чейни закрыл лицо руками.

— Мне было девять.

Гнойный потушил сигарету о ладонь и выбросил её в форточку. Он не соврал, но… В тот раз девять было не ему. Это переживал не он, а Соня. И сегодня ночью в этом теле тоже был не он, а Соня. Она терпела всё это одна, и если раньше Гнойный не мог ей помочь, то сейчас она сама не позволила ему это сделать. Выросла девочка, усмехнулся он, закрывая глаза и слушая, как чужими словами звуки вырываются наружу.

— В одиннадцатый день рождения мы познакомились с Фалленом, — говорила Соня. — Он сказал мне, что надо делать, чтобы попасть сюда.

— Проводники обычно уходят безвозвратно, но Фаллена я вытащил, — продолжил за неё Гнойный. — Он должен был исчезнуть, но хотел исчезать навсегда. И Фаллен вернулся. А третьим забрали не того. Произошла задержка в летоисчислении. И поэтому Окси сказал, что в этот раз заберут пятерых. Всё должно вернуться в цикл. Иначе быть беде.

Чейни слушал его, боясь что-либо спрашивать или вообще прерывать. Едва ли не с трепетом, вперемешку разделённым со страхом. Ресторатор вчера, должно быть, слушал его точно так же. И для него в словах Чейни, как и для Чейни сегодня в словах Гнойного, открывался свой, лежащий под поверхностью смысл.

— Я не назвал Рестору и половины контакторов, — говорил Гнойный. — Назвал лишь самых вероятных. Я не знаю, кто из них уйдёт.

— Я знаю точно, я уйду я, — Соня склонила голову, прикоснувшись горячим лбом к остывшему окну. — Другого не может быть.