— Ребята не особенно дружелюбны к новичкам, но это простая осторожность, — объяснила Хима. — Мы же не знаем, что вы собой представляете. Мы всего лишь проверяем вас на прочность, так что не держи на Гноя зла. Он бы ничего тебе не сделал. Ну, поколотил бы малость, и что с того? Вы, мальчики, никогда не узнаете, что делают с новенькими девочками. Тогда ваши проверки показались бы детской шалостью.
Но стоило лишь шаг в сторону сделать — и всё это пропадало; Дом открывался истинный: с его тайнами и секретами, изложенными на стенах, с высокими потолками, зеркалами, прячущими от посторонних глаз всё, что только можно. Место со своими порядками и теми, кто за этими порядками следит. Законченными циклами, не показывая своего лица, не раскрывая своего предназначения — такие были самыми особенными даже среди прочих. И уходили они первыми.
Проводники. Слово, что всегда дрожало на губах, не слетая с них.
— Кем был тот мальчик? Ну… мы лично не были знакомы. Окси много болел, редко появлялся в столовой и на занятиях и ни с кем из Дома не дружил. А, я знаю! Он писал красивые стихи. Их иногда можно было увидеть на стенах. На стенах есть много интересных вещей. Пойдём, я тебе всё-всё покажу.
Хима спрыгнула со скамейки и потянула Рикки на себя.
— Да ты не волнуйся. Я знаю, что сказали никуда не уходить. Мы не будем уходить, на первом этаже тоже много интересного есть.
Они появились как всегда неожиданно, не предупредив никого. Лишь один человек в Доме почувствовал неладное, да и он не смог вовремя всё понять. Остальные же осознали случившееся с опозданием. Непростительным для тех, кто был замешан в этом, и совершенно ничего не значащим для остальных. Но их замешательство было объяснимо: ранняя осень — никогда ещё это не происходило так скоро.
Но кто бы ни сделал эту ставку сроком, обернуть время вспять было невозможно. Приблизилась та самая пора, когда приходило время отдавать Дому должное.
Стены, взывая к воспитанникам, возвестили о ней.
СОНЕЧКА СОНЕЧКА СПАСИБО СОНЕЧКА БЛАГОДАРИМ СОНЕЧКА СОНЕЧКА СПАСИБО ТЕБЕ СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА ПЕРВЫЙ СОНЕЧКА СОНЕЧКА ПЕРВЫЙ УШЁЛ СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА В ЭТОТ РАЗ СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА ЗАБЕРЁТ ПЯТЕРЫХ СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА СОНЕЧКА
***
Старуха спускался по лестнице, его тяжёлые шаги эхом отдавались в непривычно пустых для утра понедельника коридорах: за весь путь ему так никто и не встретился. Где-то наверху ещё остались чужие голоса, но первые этажи Дома утонули в тяжёлом молчании, которое прерывалось постукиваниями молотков и шумом дрели.
Сегодня стены были особенно грязны и невзрачны, темны и унылы. Холодный воздух разлетался по коридору, проникая в него через открытые форточки. Воспитателю пришлось закрывать их; отопление в Доме уже дали, но работало оно с перебоями, как и всегда в суровую осень, отличающуюся отменной непогодой. Давно он не выбирался в город, подумал Старуха. Пришла пора завалиться в какой-нибудь кабак и отдохнуть там хорошенько. Возможно, даже на следующих выходных… Да только кто теперь его отпустит?
Тот мальчик — Мирон — теперь уже навечно склонивший голову над письменным столом в своей комнате, таким в стенах Дома и останется. Он на других воспитанников похож не был. Последние пару лет не покидал стен лазарета на третьем этаже, а в последние месяцы даже на первый в столовую не спускался. Не общался ни с кем, к нему если и приходил кто, то только Саня, в чьей группе он числился. Старуха, вот, не приходил. Ему и своих ребят с головой хватало. А тут ещё и Гнойный со старшими, гораздые на выходки, стали малышню чему попало учить. Годы выпуска — самые противные, с первого дня, стоило только ему оказаться здесь, говорили Старухе. И вот второй раз он лично убеждался в этом.
Это произошло снова. Нет, конечно… Это всё может быть и совпадением. Им очень повезёт, если сейчас всё закончится.
Старуха шёл к Директору и размышлял о том, что постоянно не позволяет детям Дома спокойно покидать его стены, смотрел на эти самые стены и, сколько бы ни бился, не мог увидеть в них ничего, что помогло бы ему дать ответы на его вопросы.
Воспитатели собрались в одном из пустых учебных классов.
— Отправил преподавателей домой. Занятий сегодня не будет, — как раз говорил Директор, когда Старуха, не постучавшись, вошёл в кабинет, сразу же сменяя Директора на посту человека, к которому было обращено всеобщее внимание.
Все знали: Старуха был одним из тех, кто видел место происшествия своими глазами. Его сгорбленная, ссутулившаяся фигура в обносках скорби несла в себе больше, чем тихие всхлипы воспитательниц девчачьих групп, поэтому заговорить с ним никто первым не решился. На Старухе лица не было, но по здешним меркам он всё равно держался неплохо.
— Они все в голос говорят, что это самоубийство, — могильным тоном сообщил воспитатель. — Заводить уголовное дело или нет — это ваше дело, но экспертиза покажет, что это самоубийство. Сейчас они допрашивают Славу, Денис остался с ним. Саня уехал в больницу оформлять бумаги. Мирона похоронят здесь, на кладбище, послезавтра.
— С Сашей всё нормально? — нарочито спокойным будничным тоном спросил Директор. Но в его голосе всё равно не укрылось волнение. Не столько за погибшего или за его семью (говорить с которыми придётся именно Директору), сколько за оставшихся, кому придётся многое сейчас пережить.
— Нет. Не знаю. — Старуха отвёл потяжелевший взгляд в сторону, посмотрел в окно. — Всяч… То есть Лёша Борисов отправился с ним. Если случится что — сообщит мне или Дену.
Погода за окном испортилась в конец. На город надвигалась буря и Дом словно чувствовал её приближение. Капли ледяного дождя уже начали колотить по окнам. Несмотря на ранее время, всё вокруг стемнело, в коридорах и комнатах уже загорелись огни. Старшие разогнали малышей по спальням и сами предусмотрительно не высовывали носа, чтобы не попасться под горячую руку воспитателям. Дети и сами прекрасно всё понимали.
На первом этаже мальчики молча помогали работникам столовой и завхозу заколачивать досками окна. Они подметали пол и собирали в мешки осколки стекла и посуды, сваливали их в кладовку, чтобы выбросить, как только появится возможность выйти на улицу. А такая предвидится теперь нескоро. За окнами расходилась не по-осеннему суровая гроза.
Когда ребят закончили допрашивать, Генерал сказал всем разбредаться по комнатам. Букер и Замай переглянулись, очевидно, ожидая Гнойного, но воспитатель покачал головой: «Потом». Гной вышел из директорского кабинета последним, выглядел он ужасно. И не полиция его таким сделала, понимали все. Генерал положил руку ему на плечо и подтолкнул парня. Ребята безмолвно стояли внизу, глядя, как хозяин Дома уходит вслед за воспитателем, исчезает хрупкой линией, теряясь в настенных повествованиях.
Генерал привёл мальчишку в свою комнату. Сказал сесть на кровать, сам без сил опустился на стул. Долгое время они просто молча сидели, даже не глядя друг на друга; это молчание, да и эта компания в целом были неприятны им обоим. Но Гнойный был слишком подавлен даже для ребёнка Дома, чтобы его просто так отпустить. Что-то в нём словно надломилось там, внизу, и теперь он медленно склеивал себя заново. Генерал хотел помочь, он должен был, обязан был помочь. Но только не знал, как.
Всё это было неправильно. Всё это было неизбежно. Выпуск от выпуска, стоило таким вещам начаться, как их уже ничто не могло остановить. Сидящий перед Генералом парень — хозяин Дома, так сложилось, что их не трогают. Но в этот раз что-то шло не так. Генерал уже не понимал ничего. Он всегда боялся превратиться в пассивного наблюдателя, но и в этот раз, ему казалось, всё идёт по точно такому же сценарию. Он не мог никому помочь. Да он даже поговорить с этим парнем по-человечески не мог — натура ребёнка Дома не позволяла.
Поэтому он просто сидел на стуле. Письменный стол стоял в углу небольшой комнаты. Рядом с ним — кровать, расположенная у стены. Комната Генерала угловая, дверь по одну стену с кроватью вела в левое крыло. Напротив письменного стола — окно, откуда открывался вид на внутренний двор. Замечательное место, чтобы следить за играющими на улице воспитанниками. В комнате, кроме прочего, был большой шкаф, груда бесхозного мусора в углу, старая раскладушка и кресло, которое не раскладывалось и из которого торчала пружина. На кресле лежали две подушки.
