«Борьба за право на жизнь, на труд. Борьба за свободу против угнетателей, за эксплоатируемых — против эксплоататоров, за мир — против войны». Эти лозунги вернули к жизни моих товарищей. Ныне их везут умирать в Стрелково, в лагерь палачей.

Не видели жизни, забыли про ласку, годами не знали кровли над головой… Неужели они кончат жизнь в жутком бараке, и телега напуганного конвоем мужичонки, жалкая телега, с которой их помутневшие взоры еще видели простор широких полей, будет последней нитью, на которой оборвется их связь с нами?

Петровский уводит меня за руку от ворот.

Я лежу, укрытый его знаменитым пальто с бархатным воротником.

Закрыв глаза, я ясно вижу лица трех и переживаю жизнь каждого из них, простую, бесхитростную и героическую жизнь, сотканную из лишений и труда.

Грознов с шестнадцати лет в провале темной мастерской на заводе. Окна с решетками высоко. На них вековая пыль. Сквозь нее не проникнуть солнцу.

В темноте визжат станки. Зазевался — оторвут руку.

Первая прокламация. Кружок. Митинг. Нагайки казаков. Жажда мести, борьбы и упорство в борьбе за правду. Обидчивость юности, которой остерегается группа старых революционеров на заводе, спаянных пятым годом.

Спутался с анархистами. Кипела неуемная сила, хотелось бунта на весь мир. Снабдили наганом, слегка подучили стрелять из него и отправили в налет на магазин. Кого-то, кажется, ранил. Было все это до того нелепо и так далеко от героического подвига, что забыл и думать о последствиях. Последствия были, однако, далеко не смешные, и сообразил Грознов это как следует лишь тогда, когда арестовали и приговорили к трем годам каторги. Отбыл он их добросовестно и там научился многим вещам, которые изменили направление его мыслей.

Тюремные годы Грознов провел в обществе настоящих борцов, вооруженных теорией Маркса и твердо знавших, за что и за кого они борются. Они сделали из беспочвенного бунтаря Грознова революционера. Пришел он в тюрьму анархистом, а вышел на свободу большевиком.

Из города направился в родную деревню: захотелось пожить на земле после трех лет неволи.

В деревне произошло убийство, и так как знали, что Грознов вернулся из тюрьмы, то для деревенского начальства проще всего заподозрить убийцу в каторжнике с репутацией налетчика. Дело оборачивалось довольно скверно. Становому приставу хотелось сразу убить двух зайцев: уничтожить крамолу и найти убийцу. Грознову стоило большого труда отбиться от наскоков станового, приготовившего уже соответствующий рапорт исправнику о поимке важного преступника. Тянули на допросы, били. Чудом удалось увернуться от ареста и поехать в город, где после долгих мытарств, — ведь был Грознов уже клейменый, — поступил рабочим на завод.

Донос, отправка на фронт, ранение, госпиталь и отставка вчистую.

Выступление на митинге и снова тюрьма, баланда и клопы. В тюрьме, набитой до отказа, новые люди, десятки рабочих, арестованных за антивоенную пропаганду.

Февральские дни. Свобода. Опять с большевиками против Милюкова, Корнилова, Керенского.

Октябрь. Надо было устанавливать власть советов, и Грознов в самых опасных местах, в осиных гнездах контрреволюции.

Вшивые теплушки, худые сапоги, резиновый плащ зимой. Женитьба на ходу. Сын, родившийся во время отступления, на Украине.

Маленький городишко, обещание товарищей помочь семье, и опять походы, недоедание, борьба и плен.

Временами припадок тоски по семье и постоянное стремление вновь включиться в борьбу.

Вся жизнь в борьбе. Никакой позы.

Такова биография товарища, запечатлевшаяся в моей памяти по немногим рассказам, выслушанным за долгие дни совместной муки в бараке. Нигде не записанная, протокольно-сухая, она погибнет в мертвецкой стрелковского лагеря.

Я говорю об этом Петровскому.

— Оживет, — отвечает он. — У революции будут свои поэты. Из тысячи таких жизней они создадут поэму о героической борьбе старого и нового мира. И когда кости Вагнеров и Малиновских давно сгниют в земле, когда их могилы уже будут распаханы, героизм наших товарищей все еще будет жить в памяти грядущих поколений.

Мы сиротливо жмемся друг к другу, а за стеной уже просыпаются овцы.

В лесу тоскливо.

На оголенной земле сухие ветки.

Деревья, холодные, понурые, спят мертвым сном.

Мы одиноки в лесу. И в поле никого. Раньше мы хоть изредка встречали в поле крестьян. Они бросали работу и провожали нас глазами также, как проходящий поезд.

Но поезд не был страшен. Он не был окружен винтовками. Мы же замкнуты кольцом конвойных. Крестьяне их боялись, и даже мальчишки не рисковали близко подойти к нам.

Деревня была, очевидно, в нескольких верстах от нас. Дорога в городишко проходила невдалеке от нашего сарая. Иногда, когда мы шли с работы, мы встречали обоз в десять-пятнадцать подвод. Это соседние крестьяне возвращались из города, куда ездили за покупками.

Надо отметить, что запасы заготовленных нами за день дров к утру значительно таяли. Очевидно, их растаскивали ночью крестьяне. Мы не сердились за это: мы знали, как тяжело живется крестьянину. Да к тому же не в наших интересах было ускорить заготовку того количества дров, которое требовалось для лагеря. Наоборот, мы рады были бы оттянуть срок возвращения в лагерь. Конвойные тоже не реагировали на кражу дров. Мы полагали, и не без основания, что они в этом деле заинтересованы материально.

Мы были крепко и надежно изолированы от крестьян, но все же могли заметить в немногих встречах с живыми людьми, встречах на расстоянии сотни шагов, отсутствие враждебности к нам.

Крестьяне несомненно знали, что мы русские пленные, а для них это значило, что мы большевики, однако ни одного угрожающего движения в нашу сторону, ни одного злобного выкрика по нашему адресу я не запомнил за эти месяцы пребывания на работе в лесу.

Однажды в лесу, на том участке, где работали галичане, мы нашли несколько пар лаптей. Все пленные сошлись на том, что лапти в это место попали не случайно, а были оставлены для нас крестьянами.

Справа, за загородкой для овец, сразу начинался густой лес. Дорога шла в гору, но что было по ту сторону горы, мы не знали.

Старший по команде часто уходил туда и возвращался почти всегда навеселе.

Конвойные ругались и говорили, что он пропивает деньги, которые причитались команде.

В свою очередь они пропивали деньги, которые брали у крестьян за продажу заготовленных нами дров.

Выпал первый снег и сейчас же растаял. Ждать более нельзя было. Каждый день нас могли возвратить в лагерь. Мы нервничали до того, что даже не съедали нашего хлеба. Пробовали прятать его для дороги, братва заметила и стала бесцеремонно тащить на наших глазах.

Команда совсем распоясалась: пила вовсю, чувствуя близость возвращения в лагерь и конец вольного житья.

Побои на работах вообще были редки (сказывалось отсутствие офицеров), а в последние дни и совсем прекратились. Мы осмелели настолько, что вступали даже в разговоры с некоторыми из конвойных.

Близилось рождество.

Наши конвоиры, готовясь к празднику, позабытые старшим, пьянствовали уже несколько дней подряд.

Мы решили осуществить побег. Момент казался нам наиболее подходящим.

Нас охранял молодой солдат по фамилии Невядомский. Мы предварительно установили с ним более или менее приятельские отношения. Парень любил лесть, и мы его величали чуть ли не «паном полковником». Ему, безусому, нравилось относиться к нам, солидным людям, снисходительно. Иногда он даже покровительствовал нам: кой-когда давал лишнюю порцию хлеба, угощал табаком, а раза два предлагал принести спирт.

Наступил вечер.

Мы попросили Невядомского разрешить нам отлучиться, чтобы согреть кипяток. Он сначала не соглашался отпустить всех четверых, но несколько наших льстивых фраз о его могуществе помогли нам, и он дал свое согласие.