Длинноусый поляк ядовито посмеивался: видно, для него уже наше красноармейское происхождение было вне всякого сомнения.

Поляки решили взять нас с собой в местечко Стрелково. Были приготовлены три подводы, и под охраной пяти вооруженных солдат комендантской команды мы тронулись в путь.

Стали гадать, чем нас угостят по приезде: ударами шомполов и прикладов или плетьми из телефонной проволоки?

— А может быть, в Познани, — сказал Петровский, — телефонная проволока не такая, как в Калише, не будет так больно, когда будут драть.

Я молчал.

По дороге солдаты нас не били. Это удивляло, ибо шло вразрез с тем, к чему мы так прочно привыкли. Мало того, нам на каждой остановке давали есть.

Нашему изумлению не было пределов.

— Ну, наверное, в стрелковском лагере лучше живется, чем в Калише. Видите, какие замечательные люди наши конвоиры, — сказал нам новый спутник Николай.

Наше путешествие продолжалось три дня. На четвертый день мы приехали в местечко Стрелково, оказавшееся очень небольшим, но чистеньким. В самом центре его находился лесопильный завод.

Первое впечатление от Стрелкова было выгодным. Большинство населения составляли познанцы.

Оторванные насильственно от Германии, они не могли питать вражды к нам, преследуемым польской властью.

— Неужели здесь будут хорошо кормить? — рассуждал вслух Петровский.

— Не думаю, все лагери одинаково хороши, — ответил я.

— Так-то оно так, — согласился Петровский, — ну да нечего вперед заглядывать, посмотрим, теперь уже недолго: завтра, наверно, отправят в лагерь.

Подъехали к зданию, в котором помещался комендант. Нас сразу направили в помещение с решетками в окнах…

Семь дней свободы — и вновь комендатура…

Все начинается сначала…

Комендатура Вильно, Калиша, прибавляется комендатура Стрелкова.

Последняя ли?

Решетка отрезвила нас сразу. Конец мечтам — надо приготовиться к суровой действительности. Скамеек в караулке не оказалось. Она была сильно загажена, поэтому, для того чтобы сесть на пол, нам пришлось очистить угол.

Там мы уселись под иконой «матки боски», которая крепко держала на руках ребенка.

Петровский, стараясь нас развеселить, шепчет:

— Гляньте, ребятки, на мамашу божью: очи опустила, а дите так крепко прижимает, точно боится, что большевики его реквизнут.

Конвоиры сурово на него прикрикнули.

Пришел унтер-офицер.

Не любили мы эту породу.

Новый быстро окинул нас взглядом. Знакомится…

— Вставайте, холеры!

Опять два слова, за которыми обычно следует рукоприкладство.

Мы покорно поднялись: надо было готовиться к расплате за нашу дерзкую попытку бежать из плена. Ну что ж, дышали семь дней вольным воздухом — за это стоит нести ответ перед палачами.

За офицером вошли четыре солдата, все странно похожие друг на друга. Один из вошедших был с тетрадкой в руках, а трое с плетками, точно такими же, какие были нам хорошо знакомы по Калишу.

Сердце дрогнуло. Опять начинается!

Тут же в голове мелькнула мысль: почему у них у всех одинаковые плетки? Должно быть, готовясь к войне, мудрые польские интенданты заготовили заодно и эти плетки по стандартному образцу.

Я посмотрел на Петровского. Тот глядел на унтера сверху вниз. Казалось, он очень заинтересован бородавкой на носу унтера. Николай был бледен, как полотно.

— Кто вы, — сурово спросил нас унтер, — скурве сыне?

Это словечко нам было хорошо знакомо.

— Мы служащие одного виленского госпиталя.

Со всеми больными, находившимися в нем, взяты были в плен и привезены в Калиш. Оттуда решили уйти в Вильно: там у нас остались семьи, — врал я.

Так было заранее условлено между нами во время путешествия. Ответы эти мы тщательно продумали и взвесили. Если нам поверят, тогда есть крохотная надежда попасть в лагерь для гражданских пленных.

Я буквально не успел произнести последней фразы, как молниеносный удар по лицу сшиб меня с ног. Тут же один из солдат начал с невероятной быстротой наносить удары плеткой по спине.

Товарищи вынуждены были наблюдать расправу со мной, в ожидании того же.

Позже мне Петровский рассказал, что он сбился со счету, отсчитывая движения руки моего истязателя.

Оттого ли, что я отвык от порки (на это тоже создается привычка), или от слабости, которая явилась результатом долгого хождения по дорогам, но я очень быстро потерял сознание и был избавлен от печальной необходимости смотреть, как избивают моих товарищей.

Очнулся я от прикосновения холодной струи. Меня поливали из ведра, награждая при этом пинками в бок. Я буквально плавал в огромной луже воды.

В одном углу безжизненным трупом лежал Петровский, а в другом Николай.

Что с ними, не забили ли их до смерти?

Спросить однако не решаюсь: возле меня стоит другой солдат с плеткой в руке.

Она была в крови, в нашей крови…

— Холера, не сдех! — процедил он сквозь зубы и, презрительно плюнув в нашу сторону, вышел из комнаты.

Вслед за ним ушли остальные.

— Жив ли ты, Петька? — услышал я слабый голос Петровского.

Рыдания подступают к горлу. Я стараюсь овладеть собой. Мне стыдно перед Петровским, с усилием отвечаю:

— Ничего, покуда жив.

— А мы думали, что они тебя убили. Попало тебе так сильно, Петька, оттого, что ты оказался первым. Нам с Николаем дали только по двадцать пять. Болят у нас ягодицы, но это ничего. Ты, Петька, наверное, замерз, ведь они тебя, сукины сыны, водой отливали. Полезай сюда, я тебя своим пальто укрою.

Медленно подползаю к Петровскому. Он снимает свое знаменитое пальто с бархатным воротником, прижимает меня к себе, и мы молча лежим.

Надеемся, что до утра не будут нас трогать.

Через полчаса вновь приходят трое, и нас волокут в лагерь. Медленно, шатаясь как пьяные, с невероятными усилиями добираемся до места своего нового жительства.

У нас нет интереса к этому учреждению. Те же деревянные бараки и землянки, что и в Калише, также опутаны колючей проволокой.

Скорей бы лечь на нары.

У бараков женщины и дети. Догадываемся, что это интернированные жители из Литвы и Белоруссии. Их, очевидно, также считает военнопленными и применяют к ним тот же режим.

Приблизившись наконец к землянкам, остановились: один из сопровождающих направился для доклада к караульному начальнику.

— Цо, холеры, утекли? — обращается к нам конвоир.

Я поднял на него глаза. Молодой белобрысый парень, похожий на тысячу других людей, с которыми мне приходилось сталкиваться.

Какая тупая вражда, какое бесстрастное мучительство! Не надо отвечать. Буду думать о чем угодно; о том, как боялся медведя в детстве, когда пас коров, как тонул в озере, только не о том, что я опять у землянки, во власти человека, которого превратили в моего палача.

Конвоир добавил почти мечтательно:

— Ничего, сейчас будете говорить!

Пришел караульный начальник, переписал нас и коротко приказал:

— До буды![8]

Нас ввели в землянку, оказавшуюся специально устроенным карцером. Каждого посадили в одиночку, заперли и оставили в покое.

Петровский успел на прощание шепнуть:

— Петька, не унывай! Как-нибудь обойдется.

— Не кжычать, холеры, бо бата достанешь! — раздался резкий окрик солдата.

Как затравленный зверь в клетке, извиваюсь на земляном полу своей тюрьмы.

В углу заботливыми руками лагерной администрации постлана солома, очевидно, давно не менявшаяся. Она издает тошнотворный запах гнили и сырости. Ночь тянется томительно долго. С потолка и со стен бесшумно стекают медлительные капли. У меня такое ощущение, будто я свалился в воду. Одежда прилипает к телу. Потрясающий озноб не дает мне уснуть. В соломе копошатся какие-то насекомые. Я физически ощущаю их осторожное прикосновение. Громадные крысы с голодным писком торопливо шныряют из угла в угол, не осмеливаясь приблизиться ко мне.