Петровский на этот раз был настроен мрачнее нас. Я был полон оптимизма, а Борисюк вообще не выражал своего мнения насчет положения, в котором мы очутились. Он просто наслаждался теплом. Борисюк был очень чувствителен к холоду и хуже всех переносил его.

Вскоре вернулся комендант. Через некоторое время нам принесли по большому куску хлеба с колбасой.

«Ого! Встреча хороша, значит, нас действительно приняли за поляков, бежавших из немецкого плена. Вот было бы чудесно, если бы все остальные поляки, с которыми нам придется еще в Иновроцлаве разговаривать, отнеслись к нам с таким доверием!» — думал я, с неописуемым наслаждением уплетая колбасу и вкусный хлеб.

Комендант продолжал с большим любопытством и видимым сочувствием разглядывать нас. Все шло, как по маслу. Даже наш аппетит был нам нáруку. Он был вполне естественен: ведь мы бежали из «немецкого» плена, где нас, по твердому убеждению поляков, держали впроголодь.

Через час он снова навестил нас и, добродушно похлопав каждого по плечу, сказал:

— Ну як, мои пленьцы?

— Ниц бордзо добже, пане коменданте, — ответил я.

— Так, так, — благодушно ухмыляясь, пробормотал он, — ну, а зараз треба вас записать. Ходзь до мне.

Первым подошел к коменданту, усевшемуся за высокой конторкой, я. Товарищи глазами показали, что я должен идти первым. Очевидно, мой голос звучал непринужденно и располагал к себе поляков.

— Ты ему слезу пусти, — успел шепнуть мне Петровский.

И я в самом деле с дрожью в голосе и с некоторой взволнованностью повторил, не жалея красок, историю жуткого немецкого плена, рассказал об ужасах, заставивших нас в конце концов, несмотря на весь риск, бежать на родину.

— А теперь, — закончил я свой рассказ коменданту, — немножко отдохнем, соберемся с силами и попросим снова отправить нас на фронт, чтобы иметь возможность драться с немцами и отомстить им за перенесенные унижения.

Комендант внимательно выслушал меня: раза три во время моего рассказа вскакивал, потрясая кулаками и посылая проклятия по адресу ни в чем неповинных немцев.

— Ну, добре, добре, — произнес он, немного успокоившись, и начал заполнять бланк допроса.

Спросил наши фамилии. Мы их соответственно изменили, прибавив к каждой окончание «ий», назвали ему вымышленные пункты нашего местожительства. Он все это добросовестно записал. Окончив допрос, вслух прочитал нам писанное.

В изложении коменданта дело представлялось так. Направляясь из какой-то деревни (название я забыл) по направлению к городу, он, комендант полиции, встретил четырех беглецов из немецкого плена, которые следовали в полицию (шло перечисление наших имен, фамилий и местожительства). Он, комендант, в результате допроса устанавливает действительность объяснений и просит коменданта города направить нас, снабдив соответствующими документами и продовольствием, на родину — в Минск, Вильно, Кайданово.

По мере того как комендант читал нам фантастические объяснения, мы в знак согласия с написанным кивали головой. Закончив чтение, он позвонил, явился дежурный, которому он оказал:

— Этих четырех человек отправьте на ночлег в гражданскую тюрьму, а завтра надо будет попросить коменданта города отправить их через Варшаву на родину.

Он ласково кивнул нам головой и ушел, довольный собою в сознании честно выполненного по отношению к своим согражданам долга.

Мы переглянулись.

Во-первых, нам показалось не совсем понятным, почему нас отправляют в гражданскую тюрьму. Если нам поверили, — а это следовало из всего предыдущего, — то почему же нас не отпустили с тем, чтобы мы явились наутро сами к коменданту, а вместо этого направляют в кутузку?

Во-вторых, перспектива следования через Варшаву на родину означала не что иное, как возвращение вновь к палачам. Было совершенно естественно ожидать, что там-то очень скоро откроют наше инкогнито и поступят с нами, как надлежит. Обмануть поляков в Варшаве нам, по-видимому, не удастся.

Рассуждать, однако, не приходилось — надо было идти на поводу у обстоятельств’, которые складывались неизвестным для нас образом.

Конвоир пригласил нас следовать за собой и повел по освещенным улицам города в тюрьму. Шли мимо приветливо зазывавших покупателей магазинов, где в витринах красовались яства, от которых мы успели во время нашего голодного пребывания в Польше отвыкнуть. Наблюдали, как в кафе парочками входили поляки, рассаживались за столики, пили кофе, пиво, коньяк.

— Вот, черти проклятые! — ругался Петровский. Ничего, мы вас скоро побеспокоим…

Настроение его значительно поднялось, особенно после того, как он отогрелся и поел.

В тюрьме мы разместились довольно комфортабельно. Нам выдали матрацы.

Мы разделись и, потягиваясь от удовольствия, легли. Не хотелось вовсе думать о том, что ждет нас впереди.

Петровский счел необходимым, через несколько минут после того, как мы «погрузились в негу», как он насмешливо выразился, вернуть нас к действительности. Пришли к единодушному решению отказаться от поездки в Варшаву (как будто это от нас зависело!) и проситься в госпиталь для лечения. Оснований для этого было более чем достаточно, ибо ноги и руки у нас были обморожены.

Мы решили, подлечившись, попытаться удрать из госпитали в Германию, а оттуда пробраться в Советскую Россию.

Утром сделали вид, что не в состоянии двигаться. Притвориться больными нам, вообще говоря, было совсем не трудно. Ноги у всех четверых, после того как мы полежали в тепле, распухли, и мы действительно чувствовали себя достаточно скверно.

Борисюк сделал несколько попыток встать, но не в состоянии был удержаться на ногах и падал; этот уже не должен был притворяться.

Когда за нами пришел солдат, чтобы отвести, согласно приказанию коменданта полиции, к коменданту города, мы заявили ему, что не в силах без посторонней помощи ходить, и просили отправить нас в госпиталь.

Солдат увидел, в каком состоянии наши ноги и руки, убедился, что мы действительно не можем ходить, и ушел за дополнительными инструкциями. Мы стали гадать, что будет дальше: заставят ли нас при помощи плеток подняться или поверят? Мы надеялись на последнее.

Так оно и вышло.

Через несколько часов, примерно около полудня, приходивший к нам поутру солдат появился снова и вывел нас из тюрьмы на улицу, где уже дожидалась подвода. Нас повезли в Иновроцлавский военный госпиталь.

С документами, полученными от коменданта полиции, в сопровождении солдата, мы прибыли туда на излечение. Каждый из нас чувствовал себя наполовину вырвавшимся из лап палачей.

Первые успехи окрылили нас, вселили бодрость, укрепили наше намерение во что бы то ни стало добраться до немецкой границы, а оттуда к себе, в родные края.

Это была не жизнь, а малина! Нас сразу же встретили приветливо и доверчиво. Мы имели измученный вид, а еще не зажившие после побоев в стрелковском лагере раны на теле достаточно ярко подтверждали наши без конца повторяемые рассказы о мучениях и издевательствах над нами немцев.

В госпитале находилось незначительное количество польских солдат. Они реагировали на наши рассказы свирепой бранью по адресу немцев.

Бедные немцы из ляндсдорфского лагеря! Вот уж не снилось им, что они явятся притчей во языцех для больных в госпитале Иновроцлава.

Мы стали, что называется, именинниками. На нас был большой спрос. Сестры милосердия и врачи, ежедневно обходившие больных, подолгу останавливались у наших коек и вступали с нами в беседы.

Как-то раз нас посетило несколько упитанных толстых господ с разодетыми женщинами, очевидно женами, которым мы, по просьбе врача, вновь повторили историю о Ляндсдорфе. Гости привели с собой детей и принесли пакеты с вкусными вещами. Уплетая их за обе щеки, мы изрядно потешались над доверчивостью глупых буржуев, которых нам удалось обернуть вокруг пальца. Мы отлично знали цену вниманию этих людей, которые, прослезившись, выслушали нашу скорбную повесть о хождении по мукам в «немецком плену».